Мои люди

Сергей Шумский, журналист, драматург, Ижевск

Сергей Шумский родился в декабре 1962 года на Алтае, в зерносовхозе «Алтайский». Вырос и окончил среднюю школу в селе Лебедевка Новосибирской области. Я учился с Сергеем на факультете журналистики Уральского госуниверситета (тогда у него была немного другая фамилия — Шумских), с тех пор мы и дружим. С. Шумских работал «Алтайской правде» (Барнаул), затем переехал в Ижевск. Уходил из журналистики (был бульдозеристом!), трудился в разных газетах столицы Удмуртии, сейчас — заместитель главного редактора газеты «Известия Удмуртской Республики». В уже достаточно зрелом возрасте стал писать пьесы. При всей своей брутальной внешности Сергей (теперь уже Сергей Иванович) — естественный, очень тонко чувствующий и понимающий этот мир человек.

————————————————————————————————————————————————————-

Уроды

 Аэродром подскока

Коллекция бабочек

Вы че, мужики

Дорога к солнцу

——————————————————————————————————————————————

Очерк вышел под моей фирменной рубрикой «Случайные встречи», в январе 2002 года.

Незабываемое лето случилось в 1993 году. В Москве Ельцин ругался с Хасбулатовым, а страна жила сама по себе. Оставшуюся после чубайсовских фантиков общенародную собственность тырили по карманам будущие молодые капиталисты. С национальными деньгами вечно что-то происходило. Жены спрашивали у мужей, как те думают дальше кормить семью.
Нам с Воробьем на все это было глубоко плевать. Мы выпали из нормальной жизни, неделями шабашили за городом, строя кому-то домики, бани, гаражи. Необыкновенное это было удовольствие — прыгнуть с головой в завидную, всю жизнь желанную цыганщину походного, на бегу, потеряешь • не жалко, быта. Душа прицеливалась к свободе. Целилась, целилась, да и выстрелила…

Последняя шабашка

«НО И УТРОМ ВСЕ НЕ ТАК…»
Получив расчет за очередной заказ, мы сели за стол с давними друзьями, которые совершенно случайно встретились нам в тот день в разных компаниях. Больше всех к вечеру был напуган новый друг старой знакомой. Сидели мы очень плотно. Потом все куда-то делись, мы вдвоем с Сашком до¬терпели до утра, но утром и Воро¬бей сказал:
-Все. Я сейчас ласты склею.
С чересчур излишнего перепоя у Сашка холодели и обездвижива¬ли ноги, глаз мутнел и покрывался какой-то птичьей пленкой. В такие минуты друг мой начинал готовить¬ся к встрече с Богом. Но я растер ему конечности, влил в рот полста¬кана «Старки», и крылышки у него за спиной снова затрепетали.
— Саша! Ну их к черту, эти ижевские шабашки. Поехали лучше к моему другу в Горно-Алтайск, ему дом надо построить.
— А у него все для работы есть?
— Говорит, что все, но, думаю, врет.
— Сезон заканчивается. Сен¬тябрь почти. Это ведь, может, наша последняя шабашка нынче.
— Да и бог с ней. Знаешь, как на Алтае здорово! Там где-то вход в Шамбалу есть. А по дороге к род¬ным моим заглянем.
И началось. Поехали!
ЧТО Ж ТЫ ПЬЕШЬ С ПОХМЕЛЬЯ-ТО?
Билетов, конечно, не было. Сибирь с матом возвращалась домой после отпуска и детских каникул. Зайцами сели в свердловский «Урал».
Девчушки-хохотушки, студентки-проводнички запихали: меня — в электрический шкаф, товарища — в багажную берложку купе. Поезд еще не качнулся, а я уже вспотел ждать, когда же меня ударит током в этом стоячем гробу. Воробей тоже задыхался в своем горизонтальном чуланчике.
В вагон-ресторан мы вошли почти одновременно.
— Только пить не будем.
— Да у них и нету. Домой же возвращаются, расторговались, поди, уж совсем.
— Да все у них найдется.
— Не, не будем. Разве что по чуть-чуть.
Ревизоры сидели напротив и вычислили нас мгновенно. С нас взяли только за билеты, а девушек грозились сильно наказать.
В вокзальной толкучке Екате¬ринбурга я совсем скис, а Воробей как-то неожиданно раскуражился:
— Я — за билетами, ты — за вод¬кой.
— Договорились же до поезда не пить.
— Сейчас сядем. Если на ново¬кузнецком ехать, до какой станции билеты брать?
— Не сесть нам в него. Смотри, там, у кассы, новокузнецкие уже морды друг другу бьют. А ты вон какой небольшой телом.
— Билеты докуда брать? — крик¬нул он мне уже откуда-то из тол¬чеи.
— До станции «Иня».
Соседи по купе — командированный еврей седого возраста и простой и сильный, как оглобля, Витек — чуть подпортили настроение. Мало того что не женщины, так и, по всему видать, пьющие. Да лад¬но, подумали, водки в России всем хватит.
К концу первого литра Витек наш уже в пятый раз рассказал о своей мечте купить грузовик, что¬бы зарабатывать на нем много де¬нег. Чистокровный хохол беспрес¬танно укорял иудейского собутыль¬ника в жадности и других пунктах черносотенного списка.
К ночи, а может, к утру, когда Витек наконец-то заснул, спрятав под подушку свою мечту о грузови¬ке, наш еврей совсем вдруг затос¬ковал и со слезой в голосе спросил:
— А что, мы действительно ка¬жемся вам такими, как этот гово¬рит?
— А то какие же вы? — дрыгнул напоследок ногой русофил и юдо¬фоб с верхней полки.
— Оставь, отец. Не знаю, какие вы на самом деле, но мы с Воробь¬ем не такие, как Витек.
В Омске омоновцы не пустили нас дальше платформы. Вокзал, ше¬потком прошлось, заминирован. Из окон пекинского поезда китайцы трясли своей кожей и прочим барах¬лом. Мы малость поругались с ними за то, что они предали идеалы Мао.
Выручила проводница Клава. Еще вчера она была нашим злей¬шим врагом, ругалась, запрещала курить в купе, но потом открыла своим ключом окно и сколько-то по-присутствовала за нашим столом.
— Ребята, вам все равно, что пить, а мне тут «узкоглазые» конь¬як свой подсунули, так он хуже на¬шего самогона.
За Клавкину честность мы дали ей денег даже больше, чем она спросила.
В районе Новосибирска выяснилось, что мы едем как-то не туда. Клава объяснила, что есть две «Ини» — станция «Иня» и разъезд с таким же именем. Ну да! Тут и я вспомнил, что новокузнецкий поезд отродясь не ходит мимо родительского сельца.
На дворе почему-то опять была темная ночь. Хотя Омск был утром, а от него до Новосибирска рукой подать.
В нужную нам «Иню» мы доехали на каком-то паровозе. Совершенно персонально, потому что при нем не было ни одного вагона. Из кабины машинистов мы все время выходили погулять по открытой площадке. Хозяева не особенно за¬ботились загнать нас внутрь, спра-ведливо решив, что если и пропа¬дут эти бесхозные пассажиры, с них никто за это не спросит.
Потом банька была в роди¬тельском доме. Матушка грустно качала на нас головой. На гитаре рвались струны, но поэт и песен¬ник Воробей крайне мало обращал на это свое внимание.
В дальнейшую дорогу нас снабдили ведром куриных яиц и другой деревенской закусью. Батя пожалел, но не пожадничал дать нам весь свой плотницкий инструмент. «Тройки» со «Зверем» перед поездом «Новосибирск-Бийск» мы набрали уже сами.
ЛАСКАВО ПРОСИМО, ПАНОВЕ!
По какой-то непонятной при¬чине нас сразу невзлюбил весь «си¬дячий» вагон. Мы с ним сначала ма¬лоохотно переругивались, а потом вызвали на бой. Но драться с нами никто не согласился. А на середи¬не пути, после крупной станции «Барнаул», стало нечем дышать, столько набилось народу с больши¬ми сумками. Еще больше были рюк¬заки у иностранных туристов, которых из-за начавшейся воины на Кавказе (кажется, в Абхазии) развернули в Горный Алтай.
Тут-то Воробей, прошмыгивая между тел, а иногда, казалось, и сквозь них, и уперся носом в юную грудь иностранной туристки. Она была полькой и, как все женщины, которых он любил, на голову выше его.
— Ладно, ладно, тетки, не трын- дите, — со всей возможной вежливостью покрикивал он на ядреных российских женщин-челноков, протискиваясь с худой Мартой к нашим местам.
— Как же, Серега, не можем же мы иностранцев в заплеванном тамбуре оставить. — Он отодвинул задремавшую особо крупную осо¬бу чуть в сторону и усадил на свое место Марту.
Той, разбуженной Воробьем бабище, почему-то все это не по¬нравилось.
— Ы-ы-ы! — как-то не по-челове¬чески взвыла она со сна. — И едут, и едут. Я уже сутки на ногах, а эту садють, ну-ка встань, блядь иностранная!
Вагон опять повернулся к нам с живейшим любопытством. Столько потехи, как же! Ее, эту большущую русскую женщину, попробуйте-ка, мол, утихомирить. Дура-баба как перышко выдернула из кресла испуганную полячку и ухнулась на Сашкино место.
— Радость ты наша сибирская, удаль неохватная, добрый вечер, — поприветствовал я новую соседку.
— Угу. Гоните вы этих полячи¬шек.
— О чем вы говорите?! Евро¬пейцам у нас трудно, им помочь надо.
— Фигня какая! Они ездють-ездють по всему миру. Нам теперь житья не дадут, — рассуждала бабища, вовсе не собираясь уступать кому- либо законное место Воробья.
Что было делать?
Я усадил Марту на свое ме¬сто, обманул Воробья предложе¬нием забраться на узкую чемо-данную полку. Он забрался, а я не полез. И эта ночь подбиралась к своему концу, всем хотелось спать. Глядя на Сашка, багажом улеглись рядом с ним и Мартины попутчики, один из которых все пытался выказать какие-то осо¬бенные права на девушку.
— Янек, остальных танкистов я вижу, а где же Шарик?
Этот юный поляк не смотрел самого любимого моего в детстве фильма про войну «Четыре танкис¬та и собака» и не понял, почему я его так назвал.
— Я вовсе не Янек.
— Да какая разница! Ты бы за¬сыпал скорей.
Они наконец сморились. Устал и я и видел только быстрые глаза молоденькой, такой нежной и еще угловатой Марты.
— Садитесь. Я отдохнула.
— Марта, если это не покажет¬ся вам неприличным, устраивай¬тесь у меня на коленях.
Потом опять наступило утро. И был вокзал города Бийска из шукшинских «Печек-лавочек». Нахохлившийся Воробей, злой Янек с другими похмельными поляками и полячками — какие-то они все не ладные подобрались. Все, кроме Марты.
Пока соотечественник экскурсовод бегал за билетами на автобус до Горно-Алтайска, мы угощали Марту пивом и похмеляли остальную туристическую ораву, предложив всем на завтрак по сырому куриному яйцу.
— А как же мы, нам ведь тоже туда надо? — попробовал отогнать меня за билетами Воробей.
— Не переживай, Шура. Тут кру¬гом моя родина. Уедем.
И мы сели в тот же автобус, к улыбке Марты и злости Янека. И проехали через шукшинские Срос¬тки, мимо его горы Пикет над кра¬савицей Катунью.
Поляки в тот же день уезжали дальше в Усть-Коксу, чтобы оттуда начать пеший поход к главной ал¬тайской горе Белуха.
— Не дойдете, Марта. Без меня не дойдете.
У нас было еще часа полтора в Горно-Алтайске, и мы бродили по магазинам и чудеснейшим, уже осенним окрестностям, пили шам¬панское и коньяк и ели «Виспу» — единственный, как она сказала, на¬стоящий в России шоколад.
И я говорил чистую правду, когда врал Марте: в моей биогра¬фии было уже много, очень много дней, но сегодня — самый счастли¬вый!
— О, я понимаю! Мне тоже нео¬быкновенно приятно.
Все время что-то пытался ска¬зать Янек. Воробей вконец озлился, когда я в третий раз подвел всю нашу компанию к единственной на весь городок луже, чтобы опять взять Мар-ту на руки и пройти через нее.
Они не смогли не пустить меня в свой автобус. Может быть, чтобы довезти до первого милиционера. Но милиционер не встретился, и они всей группой оторвали нас с Мартой друг от друга и высадили меня где-то уже за городом.
ГОД «ЗВЕРЯ»
Плотницкий инструмент отца, остатки экологически чистых кури¬ных яиц, другие мои вещи кто-то из местных заботливо подобрал на ав¬тостанции.
Воробей без меня нашел из¬бенку моего горно-алтайского то¬варища. Когда я все-таки туда тоже добрался, он попытался кинуть в меня огромный камень. Не попал.
На следующий день мы по¬мирились и отыскали местных горных спасателей, чтобы отсле-живать маршрут наших поляков. Спасатели обещали помочь. На¬верное, потому что мы пришли к ним со «Зверем». 93-й год в стра¬не — это не только год расстрела президентом своего вице-прези¬дента из танковых орудий, но и год водки «Зверь». Телевизор с утра до вечера рассказывал, что от нее не болит голова наутро. Она и не болела. Потому что вся-кое наше утро тогда продолжало вчерашний день.
В горах начались дожди, и наши поляки не только не дошли до Белухи, но даже и не увидели ее. Друзья-спасатели со своей хрено¬вой связью не смогли помочь нам встретить Марту.
А дом другу мы все-таки пост¬роили. Почти. Немного не успели, потому что мастер Воробей, обчитавшись Кастанеды из библиотеки моего алтайского товарища, отыс¬кал свою дверь в Шамбалу. И его оттуда долго, со всякими приклю¬чениями, пришлось выковыривать.
Последние свои годы Сашок часто вспоминал ту нашу после¬днюю совместную шабашку и меч¬тал съездить на Алтай еще раз. Не получилось. Товарищ мой таки «склеил ласты», добровольно уле¬тев на небо. Надеюсь, встречусь я с ним еще очень и очень не скоро. Хочу здесь запомнить как можно больше. Чтобы было, что ему там рассказать.

—————————————————————————————————————————————————————————————

«ЗАМУЖНЯЯ НЕВЕСТА»

Лирическая комедия в двух частях.
Действие происходит в Ижевске в начале XXI века.

Действующие лица

Элла*
Марина
Кертынь
Спичкин
Медведев
Голос в телефоне, секьюрити, голос в микрофоне, штатный ди-джей, внештатный ди-джей

*В первой части говорит с заметным американским акцентом.

Часть первая
Двухкомнатная «хрущевка» в тихом месте центра Ижевска. Видна кухня, коридорчик и большая комната, в которой накрыт праздничный стол. Играет радио**(3).
Марина: — Ну и стол ты закатила! Икра красная, икра черная. Вай! Рулет из свинины, я его просто обожаю! А чего ты так прихорашиваешься? Как перед первым свиданием.
Элла: — Ну как же! К нам ведь мужчины придут.
Марина: — Ха, мужчины! Да с нашим опытом мы их без всякой косметики возьмем, голыми руками!
Элла: — Или ногами, голыми.
Марина: — Ногами… Как я хочу ему отдаться!
Элла: — Кому?
Марина: — Кертыню.
Элла: — Э-э, милая. Отдаться! Отдаться мужчине может только девушка. А женщина обязана трудиться в постели не меньше, чем мужчина.
Марина: — Да? Впрочем, иногда можно.
Элла: — Помоги мне лучше немного.
Марина: — Конечно, конечно, Элла! Так, чем помочь? Только я ногти себе сделала, теперь мало что могу себе позволить из хозяйственных работ.
Элла: — Да? Ну хоть вот помидоры порежь, перец…
Марина: — А это ты зачем взяла?
Элла: — Хочу посмотреть, как у вас в Ижевске гамбургеры научились делать, сравнить их с американскими.
Марина: — «У вас в Ижевске»! Ну конечно, куда уж нам до твоей Америки. Хотя, ты знаешь, я в прошлом году была в Италии, специально в Римини, в самом дорогом ресторане, пиццу попробовала. Она ничем не лучше, чем у нас в Ижевске, в **(1).
Элла: — Ну все, кажется, ничего не забыла. Давай еще раз стол посмотрим.
Марина: — А что ты так волнуешься, подруга? Два года не была на родине…
Элла: — … один год и девять месяцев.
Марина: — … а поляну накрыла прямо как на свадьбу. А?
Элла: — Какая свадьба, о чем ты говоришь замужней женщине?!
Марина: — Ну, дорогая! Когда женщина в третий раз – официально! – замужем, она уже многое может себе позволить. Тем более когда муж — даже не в Сарапуле или Воткинске на рыбалке, — а за океаном. Он так далеко, что можно считать, что его вовсе нет.
Элла: — Ты сама-то сколько раз замужем была?
Марина: — Почему «была»? Я и теперь замужем. Второй раз всего. Ой, а что это за бутылочка такая красивая?
Элла: — Это настоящее американское виски.
Марина: — Настоящее? Да в Ижевске сейчас точно такое же можно купить в **(2). А что, бутылка-то одна, что ли? Нам же не хватит.
Элла: — Не хватит – магазин **(5) рядом. Мальчики сходят.
Марина: — Мальчики сходят! Сходить-то они, конечно, может, и сходят, только вот деньги у нас сначала попросят.
Элла: — Ну и что? Пусть русские мужчины не очень богатые, зато душевные и внимательные к женщине.
Марина: — Ну, не знаю. Где ты таких русских мужчин видела, в Америке, что ли?
Элла: — Что ты такая злая на мужиков? У тебя с ними проблемы?
Марина: — Вот еще! Когда это у меня были проблемы с мужиками? А что мы какую-то тягомотину слушаем? Поставь какой-нибудь приличный диск!
Элла: — Диски я и в Америке наслушаюсь. А сейчас хочу радио слушать. А то язык родной стала уже забывать. Уже и думаю иногда по-американски.
Марина: — Я заметила. По акценту. Ну тогда давай какую-нибудь другую станцию поймаем, повеселее.
Элла: — А мне нравится **(3). А еще – радио «Ретро» **(3). «Ретро» хочешь?
Марина: — Нет уж, пусть лучше **(3) останется, «Ретро» нам с тобой еще рано, да, подруженька моя дорогая? (Подходит к Элле, обнимает.) Мы с тобой совсем даже еще ничего. Подумаешь, сорок…
Элла: — С небольшим таким подсохшим хвостиком…
Марина: — Ха-ха! Почему подсохшим? От времени, что ли? А давай выпьем, пока никого нет. Виски этого твоего американского. Только его с какой-то содовой пьют. Это что такое?
Элла: — Вода американская, специальная. В Ижевске такой нет. Можно и просто со льдом. Пойдем на кухню. Знала бы ты, как я скучаю иногда по русской кухне, по разговорам заполночь.
Марина: — Ага, по ее прокуренности, по тесноте, когда и вдвоем повернуться негде.
Элла: — Пойдем, пойдем. Эту бутылку трогать не будем, там у меня другая есть, открытая.
(Устраиваются на кухне.)
Элла: — Вот, по капельке виски и по кусочку селедки.
Марина: — Что-то я ни в одном фильме не видела, чтобы виски селедкой закусывали.
Элла: — Конечно, не закусывают. Я просто по ней соскучилась.
Марина: — Что ж у вас тем, селедки, что ли, нет?
Элла: — В Нью-Йорке все есть. И селедка, и сайра в банках, и икра заморская баклажанная. И хлеб черный **(8). А у нас в Калифорнии русских еще мало, поэтому и магазинов русских почти нет. Не ездить же в Нью-Йорк специально за селедкой. Разве когда очень уж захочется.
Марина: — А вы туда электричку специальную запустите, селедочную. Как у нас когда-то были колбасные поезда в Москву, так и вы сделайте. Представляешь: «Граждане русские! Электричка за селедкой и черным хлебом до Нью-Йорка через пять минут отправляется с калифорнийского вокзала»?
Элла: — Все острить пробуешь? У тебя же это никогда особенно не получалось. Давай уж выпьем наконец.
Марина: — Элла, а помнишь, как мы с тобой наши дипломы подделывали?
Элла: — Конечно, помню. Как сидела ты вот здесь же и дописывала: «также присвоена квалификация переводчика с английского».
Марина: — Да, двадцать лет почти прошло, а так никто ни разу не заподозрил. Тебе эта дописка не пригодилась в Штатах? Мне вот мэр за нее добавку к зарплате сделал.
Элла: — Ты везде свое возьмешь!
Марина: — Я до сих пор не знаю, кем ты в своей Калифорнии работаешь.
Элла: — Можно сказать, что и переводчиком. С английского на русский, с русского на английский. Ну где же наши мужчины? Пожалуй, позвоню. (Идет в коридор к телефону, протягивает руку за трубкой, раздается звонок.) Да! Алле, я слушаю. А-а. (Интонация с возбужденной до фальшиво-радостной.) Хай, май диа хазбэнд. Доунт вари, ай эм о’кей. Мама здорова, она как раз сейчас у меня, тьфу, блин (зажимает трубку, передразнивает: «доунт андестэнд, доунт андестэнд». За три года ни одного русского слова не запомнил. – Переходит на английский. Возвращается на кухню, закуривает.)
Марина: — Что, муж звонил? И ты, значит, скромно сидишь у себя дома, вместе с мамой, и вы ждете в гости своих кровных родственников. Среди которых – одни женщины, а из мужиков – только два деда, одному из которых 85, а другому 90. Не беспокойся, муженек мой дорогой, изменить мне просто не с кем. Видишь, как тебе пригодился в жизни наш иняз. Проблем ведь никаких в общении с твоим американским мужем?
Элла: — Да уж. Никаких. Насчет поговорить с мужем – с этим у меня никаких проблем.
Марина: — А что, есть какие-то другие?
Элла: — Марин, скажи, почему мы откровенны только с любовниками? Да и то только тогда, когда знаем, что не выйдем за них замуж? А жениху уже что-то недоговариваем, мужу и вовсе уже врем. Неужели нельзя никак по-другому?
(Звонок телефона, Элла идет в коридор.)
Элла: — Хай! (Слушает, смеется заразительно, замечает ревнивый интерес Марины, нажимает клавишу громкой связи.)
Медведев: — Мы уже на подходе, я квартиру помню, а дом — забыл, и Спичка тоже не помнит.
Элла: — А вас сколько?
Медведев: — Да двое мы, я и Спичка. Наташка в Казань уехала, турка своего встречать. Кертынь сказал, что будет позже. Ему еще, уж прости за прямоту слога, но он сам так сказал, две жопы подшить нужно.
Элла: — Медведь, вы сейчас где?
Медведь: — На Пушке, вижу супермаркет **(5).
Элла: — Заходите во двор, следующая серая пятиэтажка…
Медведь: — …Кирпичная?
Элла: — Да, в ней еще раньше магазин «Катюша» был. Второй подъезд…
Медведь: — Дверь железная на замке…
Элла: — Нет, дверь открыта. Ты гитару взял?
Медведь: — Нет, я не заходил домой.
Элла: — Ну что же ты?
Медведь: — Спичка спрашивает, стол уже накрыт?
Элла: — Накрыт! (Кладет трубку.)
Марина: — Давно пора за стол, водка стынет, как Гоги говорил.
Элла: — Гоги? Как он, кстати?
Марина: — Да все так же. Хорохорится. Живет где-то на Татарбазаре. Дом № 13. Когда напивается, все мечтает в свой Сухуми — или Батуми? – уехать, яхту купить. Да я его уже тысячу лет не видела.
Элла: — А телефон его у тебя есть?
Марина: — Да нет у него там телефона.
Элла: — Я бы хотела его увидеть.
Марина: — А я – нет!
Элла: — Марин, а большие рога у твоего мужа?
Марина: — Ну что ты! (Звонок в дверь.) Ой, я же забыла тебе сказать. Кертынь и Медведь в ссоре.
Элла: — А что произошло?
Марина: — Кертынь в Москву уезжал, машину свою в фирме у Медведя оставил. Так тот ему такой счет за стоянку нарисовал! Они уже месяца три не общаются.
Элла: — Да ты что! Погоди, Медведь же сказал, что он звонил Кертыню.
Марина: — Может, врет?
Спичка: — Девчонки! Открывайте, мы знаем, что вы здесь!
Медведь: — Не то ломаем дверь!
Элла: — Ты открывай, я Кертыню позвоню. (Берет трубку и убегает в маленькую комнату, забыв отключить громкую связь. Вся троица слушает их разговор с Кертынем в коридорчике.)
Спичка: — Мариночка, здравствуй, моя красавица. Как ты похудела!
Медведь: — Должно быть, именно такие бедра сейчас носят. (Хлопает по заднице.)
Марина (радуется вниманию, деланно обижается на Медведева): — Вечно ты, Медведище, лапы свои распускаешь.
Элла: — Это клиника? (Спичка: — Ой! Что это? (Пугается разговора непонятно откуда.) Пригласите, пожалуйста, доктора Кертыня. Здравствуй, Сережа!
Кертынь: — Здравствуй, Эл.
Элла: — Я так рада тебя слышать!
Кертынь: — Опять рада? Мы ж с тобой разговаривали уже сегодня.
Элла: — Тогда я еще больше рада слышать тебя. Ты когда придешь?
Кертынь: — Да вот я только что заштопал последнюю на сегодня задницу. А может, завтра встретимся?
Элла: — Хорошо. Завтра встретимся. Но только и сегодня тоже. Да ты не бойся, жены твоей не будет.
Кертынь: — Какая жена? Я полтора года в разводе.
Элла: — Хорошо. Твоей бывшей жены не будет. Нынешнюю твою любовницу я тоже не пригласила. Если она, конечно, сама сюда за тобой не придет.
Кертынь: — Не придет. А кого ты собрала?
Элла: — Да наши все. Маринка, Спичка, ты, я и… Медведь. Марья сказала, что вы с ним в ссоре из-за каких-то денег. Счет он тебе будто бы за стоянку выписал.
Кертынь: — Ну выписал. Но ссоры не было, из-за чего ссориться-то?
Элла: — Как это из-за чего? Помочь другу, а потом у него за свою помощь деньги просить. Это же дичь какая-то!
Кертынь: — Никакая не дичь. А наступление буржуазных отношений. Тотальное наступление. Как у вас в Америке и в других цивилизованных странах. Повсеместная капитализация. Даже в межличностных отношениях.
Элла: — Ну это же нехорошо! Пусть у нас в Америке так будет, то есть у них в Америке, а в России так быть не должно.
Кертынь: — Не должно. Но — случается.
Элла: — Приезжай скорей, я тебя очень жду. Ладно?
Кертынь: — Да что тут ехать. Тут идти семь минут…
Элла: — Договорились, жду через семь минут (быстро, чтобы не дать возможности Кертыню отказаться, отключается, несет трубку в коридор и находит там немую сцену).
Спичка: — Эллочка! Мы тут как-то это, слышали весь ваш разговор с Кертынем.
Элла: — Ну и хорошо, мне не надо объяснять, почему я вам такой вопрос сейчас задам. Ребята, что вы делаете? Что ж вы дружбой-то начали торговать?
Спичка: — Это не мы, это только он (показывает пальцем на Медведя). А ты зачем от нас уехала? Вот как ты уехала, так у нас тут все и треснуло. Мы ведь ни разу без тебя вместе не собирались! А я так любил эти наши кухонные посиделки, заполночь да под водочку! Ты теперь с американцами по душам разговариваешь?
Элла: — С американцами разговаривать можно только о том, где парковка дешевле. Об этом – хоть заполночь, хоть до утра. Только у меня не получается долго об этом говорить.
Марина: — Ребята, пойдемте уже за стол.
Медведев: — Да. Водочки выпить просто необходимо. Ситуация, однако.
Элла: — Медведь! Ну как же так? Как тебе такое в голову пришло – брать деньги с Кертыня?
Медведь: — Ох, Элеонора! Когда кредиторы да бандиты со всех сторон давят, тут, знаешь, уже не до дружбы. Тут, прошу прощения за прямоту слога, шкуру бы свою спасти. От маленьких таких круглых дырочек.
Спичка: — И контрольного отверстия в черепушке.
Медведев: — Вот-вот. Ну извинился я перед Кертынем. Сегодня. Он обещал зла не держать на меня. Жалко вот, что в бильярд мы с ним перестали играть. Я только начал догонять его в русском бильярде…
Марина: — И вместо русского бильярда ты теперь играешь в американский боулинг?
Медведев: — Да уж. Эти шары можно и одному гонять, это ж не бильярд. Надо же как-то расслабляться. А что, может, сходим вечерком в **(6)? Возьмем дорожку или две. Эл, чего мы здесь стоим-то?
(Спичка все это время сюсюкает с Эллой, оглаживает и т.п.)
Элла: — Да, конечно. Идем за стол.
Спичка: — Вай, какой стол! Как садимся? Девчонок двое и нас – полтора. Придется мне пока мужчиной побыть. Элла, пока Кертынь не пришел, я буду твоим кавалером. Если ты, конечно, не против.
Элла: — Только сильно ко мне не липни, и так уж всю огладил.
Медведь: — Спичка, ты прости меня за прямоту.
Спичка: — Хочешь дать мне несколько советов про жизнь? Так мне не надо.
Медведев: — Да нет. Я тебя спросить хочу.
Спичка: — Спрашивай, Медвежонок.
Медведев: — Хотя давайте сначала водочки хлопнем. А водочки-то и нету! О! Хороший, однако, вискарь есть. Ну что? За встречу, так сказать, на родной ижевской земле!
Марина: — С приездом тебя, Эллочка!
Спичка: — А может, совсем останешься?
Элла: — Ну что ты! Дела у меня в Штатах идут все лучше…
Спичка: — И разговариваешь ты уже как иностранка, такой акцент!
Медведь: — Акцент – это ерунда. Дела – это главное. Ну, выпили!
Спичка: — Ой, как крепко!
Марина: — А я что-то вкуса не поняла.
Медведь: — Сейчас повторим, поймешь. Так что я хотел спросить, Спичка? У тебя же вроде жена была, сын растет. Ты зачем в «голубые» перекрасился?
Спичка: — Лапусик ты мой, Медвежонок…
Медведев: — Только давай без этих твоих извращений. Договорились же, что ты мужчиной сегодня будешь.
Спичка: — Да я никогда чистым геем-то и не был. Я – двустволка.
Марина: — Это как это? И ты сам можешь, и тебя… можно?
Спичка: — Да нет, я могу и женщин любить, и мальчиков. Хотя, если мужчина очень уж хорошенький, могу и женщиной побыть.
Медведев: — Ну, по второй. За странности любви.
Элла: — Нет, давайте просто за любовь выпьем. Без странностей.
Марина: — Элла, дай что-нибудь запить, сок или хоть воду.
Элла: — Так вот же вода стоит **(7).
(Медведь наливает воду Марине, себе – и нюхает бокал.)
Элла: — Медведь, а ты чего воду-то нюхаешь?
Марина: — Ой, что у нас тут было летом и осенью с водой! Такая тухлятина из крана бежала во всем Ижевске!
Спичка: — Ну, не во всем, а только у тех, у кого вода из нашего пруда. Камская нисколько не пахла.
Элла: — А что это было?
Спичка: — Да черт его знает. Мэрия про какие-то водоросли сказки рассказывала, а у нас в газете про дуст писали.
Элла: — Спичка, а ты так все и ведешь свою рубрику про искусство?
Спичка: — Да. Во-первых, мне это очень нравится, а во-вторых, ничего другого-то я делать так и не научился. Разве вот только любовью профессионально заняться.
Медведев: — Не, по возрасту уже не подходишь. Староват ты для этой профессии.
Спичка: — Да. 111-й мне только и остался. А на этом пятачке мне в моем-то возрасте даже и на минете не разбогатеть.
Элла: — Мне мама сказала, что весь Ижевск перешел на бутилированную воду. Я еще удивилась: надо же, какая вдруг культура потребления! А это, оказывается, из-за запаха. Медведь, так эта же вода не из-под крана, а из магазина, что ты ее нюхаешь?
Марина: — Это у него профессиональное. Знаешь, как он на воде разбогател!
Элла: — Ты что, водой, что ли, начал торговать?
Медведев: — Так, немного. Чем только не приходится заниматься, чтобы хоть сколько-нибудь достойно жить.
Спичка: — А что такое достойно? Это когда еще не всю душу дьяволу продал?
Медведев: — Опять ты, Спичка, за свое? Ты только не заводись, я с тобой согласен. Портят, портят деньги душу. Но зато ведь и какое облегчение приносят, комфорт.

Марина: — Медведь здорово поднялся на торговле водой, пока вся эта шумиха шла.
Элла: — А какую воду продавал, Медведь?
Медведев: — Да разную. Какие этикетки были, такую и продавал.
Марина: — Как это? А где ты ее брал?
Медведев: — Воду-то? Ну, в природе вода – она кругом. В колонках вода, в колодцах опять же вода. Ну и в родниках, само собой. Ижевск ведь – столица родникового края.
Спичка: — Аферист! Вот ты зачем воду-то нюхал, боялся, может, это твоя, фальшивая!
Медведев: — Думаешь, один я такой умный – паленой водой  торговать?
Спичка: — Я вот фельетон про тебя напишу!
Медведев: — Не сумеешь, Спичка. Ты уж меня прости за откровенность, но все твои статейки – это ж компиляция, Интернет переписываешь. А чтобы самому…
Спичка: — Сумею! А не сумею – редактор поможет.
Медведев: — Эх, Спичка-Фитилек! Флаг тебе, конечно, в руки. Но сам-то ты писать даже и не начинай. Сразу к редактору с этим вопросом иди. Твоя газета всю осень мою воду рекламировала. Ты, Спичка, может, из моих денег гонорары свои получал.
Спичка: — Ну, если так, то я к конкурентам пойду, в **(10).
Медведев: — Так у тебя ж ни  одного конкретного факта против меня нет!
Спичка: — Ну и что! У них рубрика есть — **(11). Там можно правду без доказательств писать.
Медведев: — Да успокойся ты, Спичка! Правдолюбец ты наш. Страстотерпец. Думаешь, разбогател я на этой воде? Так, долги кое-какие отдал.
(Звонок в дверь.)
Элла (поднимаясь из-за стола): — Совсем ты, Медведь, жуликом стал!
Медведь: — Я не жулик. Я – наш обыкновенный российский бизнесмен, каких тысячи и миллионы. Средний. А то и вовсе мелкий. Я бы и хотел честно работать. Может. Тем более что деньги стало так тяжело воровать, что кажется, будто ты их зарабатываешь.
Спичка: — Ты уже не сможешь честно работать!
Медведев: — А ты пойти попробуй честно-то работать. Без штанов останешься. А водой я больше не занимаюсь. Не так уж это и доходно, а хлопот… Вот к нефти бы подобраться. Хотя, опять же, нефть – это не вода. Тут действительно убить могут. Без лишних разборок.
***
Элла (открывает дверь Кертыню): — Здравствуй.
Кертынь: — Привет. Извини, за семь минут не добрался. (Протягивает цветы.)
Элла: — Розы! Какие красивые! Темно-бордовые — как тогда, в первый раз. Спасибо. Я так соскучилась… по твоему голосу! И еще я часто вспоминала твои руки, сильные, красивые…
Кертынь: — Волосатые. Почему же писать перестала, если вспоминала?
Элла: — Это ты не ответил на мое последнее письмо.
Кертынь: — А мне кажется, что мое последнее письмо осталось без ответа.
Элла: — Неправда. Может, оно просто не дошло до меня? Почему ты не любишь Интернет? Переписывались бы каждый день по «аське». И не терялись бы твои письма.
Кертынь: — У меня от компьютера голова болит. Как только подойду к нему ближе, чем на метр, так сразу болеть начинает. Да и не представляю я, как это личное, интимное письмо – и без конверта?
Элла: — Мне так понравилось, когда ты написал однажды: «Здравствуй, моя трансатлантическая женщина».
Кертынь: — Здравствуй, моя трансатлантическая женщина.
Элла: — Пойдем к столу. Слышишь – замолчали, уши навострили, о чем мы тут с тобой говорим.
Марина: — Да уж! Что-то очень долго вы там встречаетесь!
Спичка: — К столу, к столу!
Медведев: — Штрафную наркологу!
(Кертынь проходит в гостиную, ставит на стол большую бутылку **(4).
Кертынь: — Всем – добрый вечер. Здравствуй, Маришечка, привет, творческая интеллигенция! (Здоровается за руку со Спичкой. С паузой, но протягивает руку Медведеву.) Как дела, капиталист ты наш?
Медведев: — Ну, извини. Был не прав. Обстоятельства очень уж тяжелые сложились. Из денег – одни долги.
Кертынь: — А от штрафной я, пожалуй, не откажусь. (Занимает свободное место – во главе стола.)
Марина: — Сережечка, скажи красивый тост!
Кертынь: — А нельзя без этих условностей?
Спичка: — Нет-нет! Тост! Что мы, алкоголики какие, без тостов пить?
Медведев: — Тостуемый пьет до дна! (Тянется с виски к фужеру Кертыня.)
Кертынь: — Нет-нет, я – водочки. Тост, говорите… Когда я был в первый раз холост, в студентах еще, был у меня приятель хороший. Натуральный киргиз. Иногда он почему-то требовал к себе абсолютного уважения. Выходил к людям и громко всем сообщал, что он не какой-то там Коля, а Конатбек Шершеевич Бадбаев, царь всех окрестных киргизов. Но так он напивался редко, и диаспора его уважала, и он был у них действительно за главного. Невысокий такой, черный, любил водку и больших белых женщин. И вот говорит он мне однажды: «Пойдем со мной в общежитие. Наши сбор какой-то устроили. Как бы меня из царей не выгнали». Приходим. Их человек двадцать, мальчики — отдельно, девочки — отдельно. Как вот тут у вас. Все какие-то серьезные. На меня немножко криво посмотрели, чужак, мол. А Конатбек все понять не может: он на троне сидит или уже на скамье подсудимых. На кого из своих ни посмотрит, тот глаза опускает. А выпить все больше хочется, водка же перед носом стоит. Ну, Коля наконец и спрашивает: «Так это, а что собрались-то?» — Как, ты, мол, царь – и не знаешь? Мы сегодня провожаем нашего Искандера в Советскую армию! А Коля так запросто: «Что, выгнали дурака из института?! Ну так и что сидим?» И разливает водку. А они еще громче замолчали. Наконец одна бабенка осмелилась рот открыть: «Ты ведь у нас за старшего. Мы хотели бы, чтоб ты речь произнес».
Коля даже растерялся. Поднял стакан, посмотрел на всех и сказал свой тост: «Ну! Поехали!»
Киргизы, конечно, обиделись на такую его речь. Как вот вы сейчас на меня. А Конатбек Шершеевич Бадбаев выпил свою водку. Как вот я сейчас свою.
Спичка: — Кхе-кхе.
Марина: — Аллегорично.
Элла: — Очень так по-русски.
(Каждый выпивает после своей реплики.)
Медведев (голосом генерала): — А что, тост должен быть краток. Как выстрел. Иначе время на разговоры не останется. Последуем примеру врача-нарколога, выпьем до дна.
***
Марина: — А с этим, с Искандером, ничего в армии не случилось?
Кертынь: — А почему ты спрашиваешь?
Марина: — Так я же сына недавно в армию проводила.
Элла: — Ты Пашку в армию отдала? Да ты с ума сошла!
Спичка: — Мариночка, так это был твой сын? А я думал – брат. Ты же такая еще молодая.
Медведев: — Не, не брат. Сын. Причем самый младшенький.
Марина: — Дурак!
Элла: — Зачем ты это сделала? Зачем ты отдала его в солдаты?
Марина: — Да он сам пошел. Надоели вы, говорит, мне все.
Медведев: — И правильно! Должен же хоть кто-то родину защищать.
Марина: — Я запуталась с ним совсем за последние два года. Обо мне бы так родители заботились, как я о нем!.. Я все думаю, что я не так с ним делала, где, может, даже и не совсем права была? А недавно прочитала Фицджеральда «Над пропастью во лжи» и все поняла. У моего Пашки такие же проблемы, как там у главного героя.
Кертынь: — Выше стропила, Марина.
Марина: — Какие стропила?
Медведев: — Которые крышу держат.
Спичка: — Чтобы не уехала.
Марина: — Не понимаю, о чем вы?
Кертынь: — Автора не Фицджеральдом зовут, а Сэлинджером. И роман у него про психологию подростка называется не «Над пропастью во лжи», а над ней же, над пропастью, только во ржи.
Спичка: — А про стропила у него отдельная вещь написана. Она так и называется – «Выше стропила, плотники!».
Медведев: — Да ты, Маринка, не расстраивайся, что каких-то америкашек перепутала. Похожие ведь фамилии: Фицджеральд-Сэлинджер. Это на наше русское ухо они разные, а на американское это почти одно и то же. Правда, Эл?
Элла: — Нет, неправда. А Маринке я уже двадцать лет твержу: не ври ты, когда это не нужно, и не умничай там, где не уверена в своих знаниях.
Медведев: — Девочки! Не ссориться! Лучше выпьем по капле американского самогона «виски» за нашу русскую советскую армию, чьи портянки сейчас стирает Маринкин Паша.
Спичка: — Всей армии, что ли, портянки стирает?
Медведев: — Ну, это как уж они там договорятся…
Марина: — Ой, да не пугайте вы меня…
Кертынь: — Нет-нет, я водочки. А Искандер, Марина, нормально отслужил, вернулся, в институт восстановился. Теперь, должно быть, большой человек у себя в Азии.
Медведев: — Тоже нарколог?
Кертынь: — Не знаю.
Марина: — Да я, в общем-то, не очень за Пашу беспокоюсь.
Элла: — Да и правильно. Большой ведь мальчик, ему же не 18, а 21 или 22 уже?
Марина: — 21. Да я его и в часть хорошую устроила, в штаб.
Медведев: — А командир части твердо запомнил твои слова матери солдата: «Если с моего сына упадет хоть один волос, с вас осыпятся оба погона». И в армии не оставила ты сына без присмотра!
Марина: — Ну нельзя же детям сразу полную свободу давать! Надо как-то постепенно, так ведь? Эл, Кертынь, у вас же у самих дети большие уже, я права?
Элла: — Да я даже и не знаю теперь. Я, может, и в Америку уехала для того, чтобы мой сын на Кавказ куда-нибудь не попал служить. А ты чуть не сама своего сына в армию отдала.
Марина: — Да нет, я против была. Он сам захотел.
Спичка: — Ну, что он сам это захотел – очень спорный вопрос. Ты же рассказывала мне, что повестка ему не из военкомата пришла, а из прокуратуры, где так и написано было: «Не хочешь кушать армейскую пайку, будешь хлебать тюремную баланду».
Элла: — Спичка, так в документах не пишут.
Спичка: — Да какая разница, все равно служить-то лучше, чем сидеть.
Марина: — Да нет. Все равно можно было договориться.
Медведев: — Когда деньги есть, обо всем можно договориться.
Марина: — Меня другое волнует. Я как мать правильно поступила, что прислушалась к просьбе сына: «Мама, не вмешивайся хоть сюда, дай мне и самому решить хоть что-то». Правильно? Вот вы мне скажите, как верно детей приучать к свободе? Постепенно ведь надо, понемножку, под постоянным присмотром?
Кертынь: — Постепенно и под постоянным контролем – это что-то из области дрессировки. А как приучать к свободе, я лично не знаю. По мне, так вернее не лишать ребенка свободы изначально. И ему самому потом проще будет. Усвоить то, что нельзя делать в жизни ни при каких условиях. Это ведь намного легче, чем запоминать да узнавать про то, что мне разрешено мамой делать и думать.
Марина: — Я не поняла…
Кертынь: — Ну и ладно. Давайте я вам лучше анекдот расскажу, из последних.
Спичка: — Задница какая-то необыкновенная попалась?
Медведев: — Кертынь, Спичку возьми как-нибудь с собой на операцию. Пусть он там на жопы алкоголиков налюбуется. Может, наконец репортаж стоящий напишет.
Кертынь: — А что, Спичка, приходи. Такие бывают занятные истории.
Марина: — Кертынь, а как ты их от пьянства спасаешь? Что ты за операции над алкоголиками проводишь?
Спичка: — Может, и нам уже пора к тебе на прием записываться?
Медведев: — Предлагаю выпить за наркологию!
Кертынь: — Наливай. А выпьем давайте все-таки не за наркологию, а за алкоголиков. Хотя бы за тех, что были у меня сегодня на приеме. Им-то теперь долго нельзя будет выпить.
Медведев: — А что ты им все-таки в задницу зашиваешь?
Кертынь: — Если по-иностранному, то – эспераль. А если по-русски – торпеду. Маленькие такие таблеточки. Они растворяются постепенно в мышце и помогают бороться с желанием выпить. Пока они не растворятся, алкоголь лучше не пить ни в каком виде, даже в конфетах и лекарствах.
Медведев: — И сколько они растворяются?
Кертынь: — По-разному. Но два года – это точно.
Спичка: — А если выпьешь, правда помрешь?
Кертынь: — Жена одного из моих пациентов недавно прибежала: «Доктор! Что же это такое?! Мой напился – и не сдох!» Это еще из традиций советской медицины тянется: если «зашился» и выпил – сначала глаза вытекут, уши отвалятся, а потом сам сползешь под стол. И уже никогда оттуда не выползешь. Бедолаге и без того страшно на такие страдания идти – не пить совсем. А его еще запугивают.
Спичка: — И ягодицу портят шрамом.
Кертынь: — Какой шрам? Там один-два шовчика всего.
Спичка: — То есть это все фигня, не умрешь, если зашьешься и выпьешь?
Элла: — Спичка, а ты что так заинтересовался?
Спичка: — Я… для друга.
Элла: — А… ну… конечно, тогда интересно.
Кертынь: — Помереть можно, но все-таки вряд ли. Ломка будет страшная, паралич возможен, даже кома.
Спичка: — Ой, страсти-то какие!
Кертынь: — Да уж, лучше совсем не пить, не проверять судьбу лишний раз.
Спичка: — А нельзя что-нибудь такое выдумать, чтобы человек только грамм 150 выпил за день, и все? Дальше пробует, а его рвет, пробует еще, а его еще больше тошнит, так что даже разрешенные 150 грамм выблюет?
Кертынь: — Если такое лекарство кто-нибудь придумает, ему надо сразу Нобелевскую премию давать. Пол-России же об этом мечтает, чтобы только три рюмки – и все, на сегодня хватит.
Медведев: — Да ну. Лучше уж совсем не пить, чем эти три рюмки.
Спичка: — Да, это ж как надо измучиться от собственного пьянства, чтобы на такое решиться – самого себя торпедировать!
Медведев: — Торпедоносцы – народ отчаянный.
Спичка: — Скорее отчаявшийся.
Кертынь: — Вот и приходи ко мне в следующий вторник. Посмотришь на этих отчаявшихся страдальцев. Они ж на операцию идут как… на эшафот. А некоторых жены приводят.
Медведев: — Как котов на кастрацию.
(По радио звучит «Цыганочка», Маринка делает погромче): — Давайте лучше танцевать! (Вытягивает из-за стола только Спичку.)
Медведев: — Мне вот что интересно: сами вот цыгане как-то по-другому, не как мы, музыку эту свою воспринимают, наверное. Сразу ведь загулять хочется, и гори оно все синим пламенем. И те, кто мне должен, и еще ярче те, кому я должен.
Кертынь: — Профессионально они относятся к своей музыке. Иначе поспились бы давно все.
***
(Спичка лезет под юбку Маринке.)
Марина: — Зачем ты это?
Спичка: — Мне показалось, что я должен это сделать.
Марина: — Ах, дурак! Думаешь, мне это от тебя надо?
Спичка: — Конечно. Вижу, что это. Только не от меня. От Кертыня тебе это надо. Скажи, чем он тебе нравится?
Марина: — Мне? Да фи! С чего ты решил, что он мне нравится?
Спичка: — Да ладно кокетничать. Видно же, как ты на него смотришь, эрудицией своей сверкаешь. А ему Элла нравится. У тебя ведь никаких шансов.
Марина: — Сегодня. Сегодня никаких шансов. Ну да уедет же она.
Спичка: — Скажи, что в нем такое есть, что бабы на него западают? Конечно, он хирург! Хотя какой он хирург? Подумаешь, задницу разрезать да пару швов наложить. Фельдшер он, а не хирург. А пьет как! Хоть и нарколог, а знаешь, сколько выпить может?
Марина: — Спичка! Что это у тебя за способ обольщения — гадости про своего соперника говорить?
Спичка: — Плохо у меня с комплиментами. Мне хочется, чтобы мне самому комплименты говорили, чтоб восхищались мной.
Марина: — Уж если кто сейчас восхищается, так это наша Наташка с этим, турком своим. Все забываю, как его зовут. Что-то с умывальником связано.
Элла: — С каким умывальником? Вечно ты все путаешь. Мюнтаз его зовут.
Марина: — Я же говорю, что-то с сантехникой связано. Он ею восхищается, а она – им. Как он ее любит!
Медведев: — Они сейчас или в аэропорту, или уже по дороге в Ижевск. Наташка хоть и говорила, чтобы мы их дождались, но, думаю, у них сегодня будет другое расписание. И никуда они из дома со своим турком не выйдут до завтрашнего вечера.
Элла: — Да не турок он у нее. Наполовину грек, наполовину итальянец.
Спичка: — Но живет-то в Турции.
Элла: — И Наташка наша скоро будет жить в Турции.
Медведев: — Во, блин! Одна — в Америке, другая — в Турции. А кто рожать будет? Родине солдаты нужны!
Марина: — Да. Один мой Паша будет родину защищать. Интересно, сколько же из Ижевска женщин за границу уехало? А сколько – в Москву?
Кертынь: — Ерунда. Сколько уехало, столько и приехало.
Элла: — Из Игры, что ли, с Карсоваем?
Кертынь: — Почему нет? Чем они ижевчанок-то хуже?
Медведев: — Сколько бы вас от нас ни уехало, недостатка в женщинах как-то не ощущается.
Элла: — Вот так вот! Вам все равно, кто они, какие они, лишь бы были. И вам нисколько не жалко, что я уехала из Ижевска?
Медведев: — А нам-то что? Об этом тебе жалеть или не жалеть.
Спичка: — А если все бабы поуедут, на такой ваш печальный конец я с вами останусь.
Кертынь: — Ну, это уж если совсем край подойдет.
Медведев: — Не обижайся на меня, Эл. А вот если без шуток, совсем не жалеешь, что уехала? Расскажи хоть, чем ты занимаешься там, как с новым мужем живешь? Нашла ты там счастье, какого здесь не валялось?
Элла: — Муж у меня с тихоокеанского побережья. Но он еще до свадьбы сказал, что мы будем жить в Америке, там, где мне больше понравится. И мы проехали на автомобиле через все Штаты. Теперь живем в Калифорнии. В будни купаемся в бассейне, а в уик-энд ездим на океан. Атлантика мне нравится куда больше, чем Тихий океан.
Марина: — А как сын?
Элла: — Заканчивает колледж. И вы только представьте себе: здесь у него по физике вечная тройка была, а там он – лучший!
Кертынь: — Как же отстала от нас Америка в области школьного образования!
Медведев: — Ну а муж твой как тебе нравится? Он ведь постарше тебя?
***
(У Кертыня звонит трубка.)
Кертынь: — Да. (Слушает, пытаясь узнать того, кто ему позвонил.) Опа-на! Зараза! Я тебя и вспоминать уже перестал. Подожди, у меня времени на трубке всего на пару червонцев осталось, перезвони на городской. Эллочка, номер свой напомни (повторяет в трубку). Давай звони прямо сейчас, а то пропадешь опять лет на десять. (Идет взять трубку с базы.)
Элла: — Кертынь! Аппарат на громкой связи, отключи. Там кнопочка…
Кертынь: — Зачем? Это ведь не женщина. Это – товарищ мой давний. Лет десять назад мы с ним водку в последний раз пили. Надо же, нашел!
(Звонок. Кертынь снимает трубку.)
Голос: — Сергунька. Это опять я, узнал?
Кертынь: — Да как же тебя не узнать, Трякин! А как ты меня нашел?
Голос: — Позвонил Левке в Челябинск, а они там с Коцерубой третий день, сволочи, пьют.
Кертынь: — Да помню я, как они пьют. Нас бы с тобой Левкина жена столько не выдержала.
Голос: — Это точно! Она меня и одного-то в последние годы больше полчаса терпеть не могла, а с тобой-то и на порог бы не пустила.
Кертынь: — Это ты зря! Я же у них на свадьбе свидетелем был. Кажется…
Голос: — Путаешь. У Левки на свадьбе свидетелем Коцеруба был. А ты свидетелем у меня был. А я твой брак свидетельствовал.
Кертынь: — Херовые мы с тобой свидетели. Браки какие-то непрочные свидетельствовали.
Голос: — Нет, мы хорошие свидетели, нам с женихами не повезло. Ты зачем с Инной развелся?
Кертынь: — А ты зачем с Аллой развелся? Это все долгий разговор. Давай я твой телефон запишу, на праздники с дочерью в ваш аквапарк собираемся. Как тебя в Самаре найти?
Голос: — Сергунька! Так это, не в Самаре я уже, я десятый месяц в другом городе живу.
Кертынь: — В каком?
Голос: — В Иерусалиме.
Кертынь: — Где-где?
Голос: — В Иеру-са-ли-ме. Не слышал никогда? Это город такой в государстве Израиль.
Кертынь: — Ну ни хера себе! И чего ты там делаешь?
Голос: — Живу пока. На пособие. Язык учу. Ну и работаю еще два часа в день. А жена – четыре. Я с пылесосом, она – с тряпкой. Мою вторую жену Галя зовут.
Кертынь: — Я ее знаю?
Голос: — Боже упаси! А у тебя какие новости?
Кертынь: — Много новостей за десять-то лет случилось. Два года назад Нохрина схоронили.
Голос: — Этого не жалко. Это враг мой.
Кертынь: — Так ты и тащишь ту обиду через всю жизнь.
Голос: — Он девчонок с нашего курса обижал.
Кертынь: — Да они ж поди только благодарны ему были за дефлорацию. Год назад Анчугов умер.
Голос: — Андрюшка?! Да ты что! Вот его жалко. А что с ним случилось?
Кертынь: — Официальная версия – сердечная недостаточность. А неофициальная… Ну, об этом лучше при встрече.
Голос: — Да. Ты давай-ка приезжай ко мне в гости.
Кертынь: — Нет уж. Лучше ты ко мне. Очень уж дорого к вам, евреям, в гости ездить. В Иерусалим слетать — на эти деньги можно два раза в Египте отдохнуть.
Голос: — Зато тут эти, библейские места. Христос тут ваш бродил, стена Плача опять же. Я вот недавно в Галилее был, на Мертвом море оздоравливался…
Кертынь: — Ты бы не торопился с экскурсиями, страна-то твоя новая маленькая совсем…
Голос: — Опоздал ты с этим советом. Я уж тут все посмотрел. Сергунь, а напиши мне письмо!
Кертынь: — Нет, ты уж давай сам напиши мне письмо. Тебе же сейчас тоскливо, не мне. Вот ты и пиши.
Голос: — Я адреса твоего не знаю.
Кертынь: — А он у меня все тот же: главпочтамт, до востребования. Город и страну ты знаешь.
Голос: — У тебя там есть что выпить?
Кертынь: — А как же, водочка.
Голос: — А я тут на полусухое перешел. Десять шакалов — бутылка. Жарко водку-то пить каждый день. Сергунь, а личный вопрос можно?
Кертынь: — Личный вопрос – это лишний вопрос. Шакал – это шекель, что ли?
Голос: — Ага.
Кертынь: — Ну за что пить-то будем? За родину?
Голос: — За чью? За твою или мою?
Кертынь: — За нашу! За Советский Союз!
Голос: — Ладно. Только еще и за родину христианства вашего, за наш Израиль.
Кертынь: — Ты зачем такого правоверного иудея из себя корчишь? Боишься, что Моссад нас слушает? Мне не жалко, давай и за Израиль. Порадовал ты меня, скотина.
Голос: — Да я и сам порадовался.
Кертынь: — Давай так: пьем и кладем трубку.
Голос: — Давай…
Кертынь: — Ну, поехали!
***
Кертынь: — Хороший еврей был. Не жадный, очень такой… русский еврей. Как мы с ним на Волге гуляли!..
Медведь: — Ты смотри к нему сам в Израиль не соберись. Что за моду взяли? Поуехали все к чертовой матери. Кто Россию-то спасать будет?
Спичка: — Чего ее спасать, вы ее просто разворовывать перестаньте, и все тут же само наладится.
Марина: — А что? Давайте обсудим вопрос эмиграции. Поднимем, как говорится, эту проблему.
Медведев: — Мариночка, может, чего другое поднимем, чтобы попусту языком не работать?
Марина: — Ну и пошляк ты, Медведище! Люди! Ну что делать-то будем? Танцевать вы не хотите, гитары у нас нет.
Медведев: — Петь еще рано. У кого виски кончилась, кончилось, кончился? Тьфу, черт! Кому виски?
Спичка: — Маринка, а что ты все рвешься куда-то?
Марина: — Ну так скучно же. Вон хозяйка наша совсем загрустила. Посмотрите на нее: сидит как невеста на выданье, грустит зачем-то.
Спичка: — Да, наша американская невеста, что ты так приумолкла?
Медведев: — Не просто американская невеста, шик в том, что Элла наша – замужняя невеста.
Кертынь: — Марин, садись за стол, не ломай строй компании. Понимаю, что трудно тебе за столом-то сидеть, рядом со всеми этими калориями, когда ты только-только похудела.
Марина: — А, заметил все-таки, заметил! Ну правда, давайте что-нибудь придумаем. А пойдемте в театр! Я недавно «Зойкину квартиру» смотрела, мне так понравилось. Представляете, ко мне в буфете юноша знакомиться подошел. Молоденький! Лет двадцать всего.
Медведев: — Пьян, должно быть, юноша твой был в зюзю.
Марина: — Тебе бы только гадости говорить!
Медведев: — Ну и что? Ты же все равно не обращаешь на них никакого внимания.
Марина: — Ну так мы в театр?
Медведев: — Нет.
Марина: — Почему?
Спичка: — Потому что там давно уже все не только началось, но и закончилось.
Марина: — Как жалко! А я бы еще раз посмотрела «Зойкину квартиру», Зощенко все-таки.
Кертынь: — При чем здесь Зощенко?
Марина: — Ну как?! Автор пьесы.
Кертынь: — Марин, автор «Зойкиной квартиры» – Булгаков, Михаил Афанасьевич.
Марина: — Вот черт! Второй раз за вечер прокололась! Сначала с американцами этими, теперь – с нашими. Хорошо, что вы все свои, а то как бы было стыдно! Ну так мы веселимся или как?
Медведев: — А что, может, в **(5) сходим, шары покатаем?
Марина: — Ой, у меня сегодня такие ногти новые, давайте в следующий раз в боулинг пойдем.
Кертынь: — А у тебя на какой срок ногти приклеены?
Марина: — Это не приклеенные! Это называется нарастить ногти. Это практически мои собственные ногти.
Спичка: — Собственные ногти так не растут. Они раньше загибаться начинают, чем те, которые сейчас на тебе. А у меня сегодня денег нет на кегельбан.
Медведев: — А вчера были?
Спичка: — Нет. Они у меня на прошлой еще неделе закончились.
Медведев: — А вместе с ними и право голоса у тебя закончилось. Куда компания решит, туда и тебе идти.
Спичка: — Да я же не против. Только, действительно, зачем обязательно идти в кегельбан?
Марина: — Пойдемте лучше в **(9). Это и недорого, и натанцуемся.
Элла: — А ты что скажешь, Кертынь?
Кертынь: — Да я бы и вовсе никуда не пошел.
Элла: — Пойдем ненадолго. А потом вернемся.
Марина: — Вот! Наша американская невеста просит, надо идти!
Медведев: — Так, что же мы ей покажем в ее родном городе?
Марина: — Элла, говори, куда хочешь?
Элла: — Ну, боулингов и в Америке полно, а вот в **(9) я так ни разу и не была почему-то.
Марина: — Ура! В **(9)!!!

(Антракт)

Часть вторая
**(9): Огни, музыка, праздник. Секьюрити с достоинством швейцара царских времен останавливает друзей у двери.
Секьюрити: — Мест нет! Приходите завтра.
Кертынь: — Нам сейчас надо, служивый.
(Медведев протягивает охраннику деньги, тот, со вздохом): — Служить бы рад, но – не велено.
Марина: — А что случилось? Почему мест нет? Ой, сегодня же пятница!
Спичка: — Ерунда какая! Ну и что, что пятница. Нас же всего пятеро. Не может быть, чтобы совсем не нашлось нам места.
Секьюрити: — Спецобслуживание, господа. Корпоративная вечеринка. Все заведение откуплено.
Медведев: — И кто же так широко гуляет?
Секьюрити: — Не могу знать. Вход только по пригласительным билетам.
Медведев: — Спичка, это по твоей части. Ты как автор своей замечательной рубрики про искусство должен знать директоров всех культурных объектов в Ижевске. (Протягивает Спичке свой сотовый телефон.) Звони начальнику **(9).
Спичка: — Сейчас, сейчас! (Рад, что может чем-то пригодиться, он же – без денег.) Только визиточку найду. «(И. О.) Добрый вечер! Это Афанасий Спичкин вас беспокоит, журналист. Мы стоим у дверей вашего замечательного заведения. Я сегодня весь день сопровождаю группу американцев, провожу, так сказать, экскурсию по лучшим, по самым лучшим местам Ижевска. Не хотелось бы вести их к вашим конкурентам. Да? Очень жаль».
Марина: — Ну что, Спичка?
Спичка: — Говорит «ничем не могу помочь». Помещение действительно откуплено на весь вечер.
Кертынь: — Он сказал, кто гуляет?
Спичка: — Корпорация **(3).
Медведев (берет трубку у Спички и протягивает ее Марине): — Марин, это уже по твоей части. Ты должна знать директора **(3).
Марина: — (Ф.И.О.)? Конечно, знаю. Только ты мне номер набери, я еще не приспособилась к этой красоте. Представляете, даже дверь в свой подъезд открыть не могу. Там такие маленькие кнопочки на кодовом замке. К прохожим пристаю, некоторые шарахаются. «Алле! Здравствуйте, (И.О.)» (Заканчивает рассказ о своих ногтях: — Колготки мне муж надевает!) «О, вы меня узнали, как приятно! Вы такой внимательный мужчина, (И.О.)! У меня такая проблема, такая проблема, обидно будет за весь Ижевск, если вы не поможете ее решить! У меня в гостях американские друзья. Вы не хотите распространить коммерческие интересы **(3) на новый свет, а конкретно на Калифорнию? Не хотите (ха-ха). Что нам нужно? Ну мы хотели бы немного потанцевать в **(9). Спасибо, огромнейшее вам спасибо, вы так добры ко мне!» Сейчас нас проведут.
***
Компания устраивается в каком-то дальнем углу.
Марина: — Вай! **(3) на свой праздник «Чайф» привезли. Идемте танцевать!
Элла (Кертыню): — Пойдем?
Кертынь: — Пойдем. Только подожди минутку. (Уходит.)
Медведев: — Продолжим наши игры. Что будем пить?
Спичка: — Я бы шампанского выпил, полусладкого.
Медведев: — Тебя никто пока не спрашивает. Девчонки, что вам принести?
Марина: — Шампанского.
Элла: — Сухого.
Марина: — А мне – полусладкого.
Спичка: — И мне.
Медведев: — Нет, тебе водочки. Она придаст тебе мужественности. (Уходит.)
Голос в микрофоне: — А сейчас специально для Элеоноры Алексеевны Савиной, ижевчанки из американского штата Калифорния, давно и всеми забытый танец. Вальс!
Марина: — Вот это да! Это Кертынь для тебя заказал! И фамилию твою девичью вспомнил. Как только не запутался в твоих мужьях? Спичка, ты вальс танцуешь? Нет?! Ну и ладно, не будем им мешать.
(Кертынь и Элла танцуют вальс.)
Кертынь: — Помнишь наш первый вальс?
Элла: — Конечно, помню. Нас тогда назвали лучшей парой.
Кертынь: — Не говори, задохнешься.
Элла: — Давай разговаривать глазами.
(После танца – аплодисменты.)
Кертынь: — А мы, оказывается, одни танцевали. Ты хочешь, чтобы мы остались?
Элла: — Я хочу другого.
Кертынь: — Тогда идем домой. (Подходит к столику.)
Марина: — Кертынь, а ты всего один раз наступил Элле на ногу.
Элла: — Я не заметила.
Спичка: — Это она от зависти говорит.
Медведев: — Дамам – шампанское! А мы водочки выпьем. За праздник!
Кертынь: — Ребят, мы уходим.
Марина: — Я так и знала! Могли бы и не деликатничать, а просто выставить нас за дверь.
Медведев: — Марина! Ты же сама рвалась куда-нибудь потанцевать, а сейчас обиду разыгрываешь.
Марина: — Ну и будем танцевать! Надеюсь, никаких вальсов больше не будет!
Спичка: — Ребят, а мы сегодня еще увидимся?
Кертынь: — Встретимся у фонтана…
Медведев: — Какого фонтана?
Элла: — …Пароль – «Морковка».
Марина со Спичкой: — Какая морковка?
(Элла и Кертынь уходят.)
Медведев: — Ну, вы – танцевать? А я – в казино.
***
Квартира Эллы.
Кертынь: — В хорошем месте у тебя квартира. Самый центр города, а тихо, как в деревне. Будешь ее продавать?
Элла: — Пока я ее только окончательно выкупила. Отдала бывшему мужу последнюю часть его доли. И теперь вся эта «хрущевочка» моя!
Кертынь: — Ты про какого мужа говоришь – первого или второго?
Элла: — Про второго. С первым у меня не было никакого совместно нажитого имущества. Только ребенок.
Кертынь: — А зачем тебе понадобилось так много мужей на себя расходовать: здесь два да в Америке уже один?
Элла: — Я – порядочная женщина. Все мужчины, с которыми я жила, не только были свободными, но становились потом моими мужьями. Так что три моих мужа – это совсем немного. Один только раз я и была любовницей. С тобой.
Кертынь: — Ты тогда разводилась со вторым мужем, когда у нас роман приключился?
Элла: — Роман… Я тоже тогда так думала, что это всего лишь роман. Твой брак выглядел прочным и красивым. У тебя сейчас много любовниц?
Кертынь: — Две. Или три. Если к женщине заходишь в гости раз в полгода – это считается?
Элла: — Считается.
Кертынь: — А если раз в год?
Элла: — Если она тебя ждет, то да.
Кертынь: — Ну, насчет ждет — это я не уточнял. Тогда – четыре. Или пять.
Элла: — А еще случайные встречи…
Кертынь: — А вот это нет! Случайные половые связи исключены. Практически.
Элла: — Вот и Маринка тебя кадрит. Замечаешь?
Кертынь: — Да как же не заметить, это продолжается года с 94-го, кажется.
Элла: — Заинтриговал. Расскажи.
Кертынь: — На дворе стоял февраль. А может быть, и март. Или январь. Был снег и было холодно. В «Металлурге», во дворце, на Центральной площади, кафе тогда было. Называлось — «Русский трактир». В ту зиму мы с Медведем туда часто заглядывали. Так часто и так весело, что директор одно время пытался нас не пускать. Но потом смирился с нами как со стихийным бедствием. И даже разрешил нам его служебный столик занимать, когда других мест не было. А Маринка там то ли работала, то ли подрабатывала. Официанткой. И что-то жалко мне ее однажды стало. Носится со своим разносиком между столиками, коленками сверкает. А ее никто не замечает. Ко всем другим официанткам пристают, а к ней – нет. А самая ладненькая там Вера была. Сейчас в Африке живет. Слушай, а что, со всей России бабы за границу уезжают или только из Ижевска?
Элла: — Не знаю. Ты рассказывай.
Кертынь: — Ну вот, жалко ее стало. Медведя еще попросил приударить за ней. А он: «Тебе жалко – ты и снимай!». Приносит она нам в очередной раз выпивку, я ей и говорю: «Мариночка, лапочка», ну и так далее. Хоть, мол, и работаешь в ресторане, а в ресторане-то сама, не как официант, а как женщина, поди, и не бываешь. Мы хотим пригласить тебя в ресторан, сегодня, прямо сейчас, согласна? Она побежала у директора со смены отпрашиваться, губки красить, юбками с Верой поменялась, все дела. А мы про нее уже как-то с Медведем и подзабыли, делом же заняты – пьем. И подходит она к нам уже одетая, глазки горят, мы ее даже и узнали не сразу. «Мальчики, я готова! Идемте». Ну мы, конечно, пошли, думаем, может, она нас куда позвала раньше, а мы забыли. Выходим на площадь: «Куда идем-то, Марина?» А она нам — типа «куда хотите, туда и пойдем». А мы уж к тому моменту одного только и хотели – еще выпить. Ну и пошли. Через площадь. К заведению **. Исключительно летнее заведение. Там даже стен нету, один только навес от дождя. А в 94-м и его не было. Эта закусочная там до сих пор работает, рядом с «Россией». Только водку там теперь уже не подают. А тогда подавали. Взяли мы бутылочку, три пластиковых стакана, коробочку сока – с нами же дама! И Маринка стояла с нами за столиком, мерзла. А мы тогда и не вспомнили, что позвали ее куда-то. Че, думаем, стоит? Мы, конечно, вполне интересные мужчины, но сегодня нам ничего, кроме водки, не надо. Вот такой у нее получился ресторан. Обиделась, наверное.
Элла: — Любая бы обиделась. Неужели ты так и не поддался на ее домогательства?
Кертынь: — Нет, не поддался. Не я ей нужен. Ей нужна победа надо мной. Отмщение. Так что пусть эта интрижка и дальше тянется.
Элла: — Зачем тебе так много женщин?
Кертынь: — Может быть, потому, что нет единственной.
Элла (крутит радио, там – танго): — Потанцуем? А я могла бы стать единственной?
Кертынь: — Прочитал у какой-то вашей американки про совместимость половых партнеров. В книжке написано, что для меня нет никого лучше, чем женщина Овен. А ты ведь по гороскопу она, Овниха.
Элла: — Сделай музыку погромче. Я сейчас буду так кричать…
(Уходят в маленькую комнату. По радио – рекламные вставки (3), (9), (4) и др.)
***
Кертынь выключает радио: — А хорошие только что у твоего мужа рога выросли!
Элла: — Ты же сам говорил, что самца рога могут только украсить.
Кертынь: — Вот за это украшение давай и выпьем. Он у тебя хороший самец?
Элла: — Он – человек хороший.
Кертынь: — Хороший человек – это слишком мало для семейной жизни.
Элла: — А что, по-твоему, главное в семейной жизни?
Кертынь: — По-моему? По-моему, главное в семейное жизни – это та самая маленькая комната, в которой мы только что были.
Элла: — Семья – это не только секс. Семья – это взаимное уважение, это – помощь друг другу. Вот ты что, собираешься до старости по чужим постелям кувыркаться? Придет время, когда и стакан воды подать будет уже супружеским вниманием.
Кертынь: — Стакан воды в старости – простой убийственный аргумент в пользу семейной жизни. (Играет.) «На! Пей, старый! Какой уж день от тебя покоя нет, все стонешь: пить, пить, пить…» А уважение к мужу как-то плохо вяжется с изменой ему же.
Элла: — Что делать? Это жизнь.
Кертынь: — Это не жизнь. Это то, что мы с ней делаем.
Элла: — Я помню твой девиз: жить надо весело, легко и красиво! Получается?
Кертынь: — Да. Быть счастливым – это ведь легко. Надо любить, надо не жадничать, не злиться. Обыкновенные люди это почему-то не понимают.
Элла: — А кто понимает?
Кертынь: — Некоторые из моих пациентов – алкоголики. А когда я начинаю говорить об этом с нормальными людьми – меня принимают за идиота.
Элла: — И поэтому ты так много молчишь.
Кертынь: — Ну, сегодня-то я разговорился.
Элла: — А ты помнишь, когда ты меня в первый раз увидел? Мы, наверное, уже полгода были знакомы, когда я наконец-то заметила на себе твой взгляд. Ты посмотрел на меня глазами не товарища-мужчины, а глазами самца. Ты помнишь?
Кертынь: — Была какая-то официальная ситуация, но спокойная, без нервов. Сначала ты выглядела обыкновенно. А потом вдруг румянец во все лицо появился. Эротический такой румянец, и в глазах – дымка. Поволока. Такое женское очень смущение. Которое бывает, когда ее в первый раз начинаешь раздевать. Я еще подумал, что это с бабой происходит? И стал наблюдать за тобой. Всякий раз, когда ты садилась на стул, на диван, это повторялось. Неужели, пришло мне тогда в голову, у нее вся задница – эрогенная зона? Ты ведь просто начинала таять. А у меня от твоего горячечного румянца напряжение появлялось. В штанах.
Элла: — И тебе не пришло в голову, что все это – из-за тебя? Хотя ты, конечно, не мог видеть: когда тебя не было рядом, я могла сесть хоть на стул, хоть на диван, хоть на чужие колени. И не появлялось у меня на лице никакой такой порнографии.
Кертынь: — Скажи еще, что ничья другая ладонь, кроме моей, не заставляет твою ягодицу вздрагивать.
Элла: — Не заставляет. Только твоя. Не веришь?
Кертынь: — Не верю.
Элла: — Почему?
Кертынь: — Потому что если бы ты хотела меня обмануть, ты сказала бы эти же самые слова.
Элла: — Да, слова врут. Правду говорят только глаза и руки. Я в последний раз, два года назад, приезжала, чтобы проверить, не придумала ли я тебя. Но мы не встретились. Мы даже не увиделись тогда. Я уехала и постаралась тебя забыть. И у меня это почти получилось. Не думала о тебе, старалась не вспоминать. И вдруг увидела сон, тебя во сне. Ты говорил мне: «Ну где же ты, Эленька? Я тебя жду, жду, жду…» И я плакала во сне.
Кертынь: — А писать письма друг другу мы перестали еще до того твоего приезда?
Элла: — Да. Только не мы перестали, а ты перестал. Потом мне сказали, что ты развелся и у тебя новая любовь.
Кертынь: — А ты хотела бы, чтобы я тебя действительно ждал, ждал и ждал? Ты уехала к своему американцу в середине нашего романа. Вышла за него замуж. А я должен был тебя ждать?
Элла: — Когда я уезжала, ты ведь и не думал разводиться. И брак твой казался крепким и красивым. Почему распадаются браки, даже если была любовь?
Кертынь: — Потому что один из двоих устает и начинает филонить.
Элла: — От чего устает?
Кертынь: — От любви.
Элла: — Как же можно устать от такого удовольствия? (Кивает в сторону маленькой комнаты.)
Кертынь: — Там у нас не любовь с тобой была, а праздник пола.
Элла: — Но мы ведь оба этого хотели? Что же тогда это такое – любовь?
Кертынь: — О! Настоящая любовь – это большой и неделимый клад. Для одного человека он слишком тяжел. Его только вдвоем можно нести по жизни. Не отсыпать, не взять какую-то его часть. Нести его по жизни можно только вместе. А вокруг – соблазны. Хочется хоть на минуту оставить его и отбежать.
Элла: — Налево?
Кертынь: — Ага. Ну и сомнения, конечно, бывают: вдруг я ошибся и волоку на себе чужой груз? А мой-то клад – где-то в другом месте. Тут некоторые и разводятся. И теряют этот свой сундучок с кладом.
Элла: — Я два раза уже разводилась. И ни разу не пожалела. А ты?
Кертынь: — Пожалел – не пожалел. Не о том разговор.
Элла: — А о чем?
Кертынь: — Знаешь, чему я у своих алкоголиков научился? Я ведь им не только попы подшиваю, я с ними еще беседы душеспасительные веду. И предлагаю им каждый раз: будьте откровенны со мной. Они чаще всего, конечно, врут про свою жизнь, про то, как они до нее докатились. Но не мне, я-то это все прекрасно вижу. Они себе врут. Благодаря им я и понял, что все вранье в мире начинается с того, что человек сначала обманывает самого себя. Потом уж врет другим. И однажды я решил быть честным с самим собой. И перестал врать другим, обманывать жену. И мы развелись. А как у тебя с твоим Джоном?
Элла: — Никак. Живу как невеста нетронутая. Все свободное время – работе. Была бы счастлива как женщина – не вкалывала бы так.
Кертынь: — А он что, совсем никак?
Элла: — Уж лучше бы никак, чем так. Раз в месяц для моего темперамента – это ведь просто оскорбительно. Да и это для него всего лишь долг. И я еще ждать должна, когда он сможет его выполнить. Попробовала однажды соблазнить собственного мужа. Это ему не понравилось. Это – против их пуританства. Зато дела идут все лучше. Скоро можно будет подумать о собственном бизнесе. Открою магазинчик на одного-двух продавцов, сама уже не буду торговать.
Кертынь: — Может, тебе любовника завести?
Элла: — Не нужен мне любовник без любви. Уж лучше как-нибудь сама.
Кертынь: — А можно я тебе помогу?
Элла: — Сейчас? Ну тогда делай радио погромче.
(Уходят в маленькую комнату, по радио – рекламные вставки (3), (4), (9)
***
Кертынь (выключая радио): — Твой муж стал еще симпатичнее (изображает рога у себя над головой.)
Элла: — Ты меня обидеть, что ли, хочешь? Над мужем издеваешься.
Кертынь: — Да какой он тебе муж?! Так, непонятная порода родственника, специально выведенная для подачи воды в возрасте старческой немощи.
Элла: — А ты злишься на меня. Злишься, что я не дождалась твоего развода, уехала. Не злись. Мне так хорошо с тобой. А тебе?
Кертынь: — Еще не знаю.
Элла: — Как это? Ты за два раза не понял, хорошо ли тебе со мной?
Кертынь: — Насколько мне хорошо с женщиной, я понимаю только после третьего раза. Обычно его, правда, не бывает.
Элла: — Почему?
Кертынь: — Потому что третий раунд в этом поединке я отдаю женщине. Первый и второй я честно отработал, а в третьем хотел бы посмотреть, на что способна женщина. Редко кто из вас хочет работать в постели. Нет, вы совсем даже не против, чтобы на вас взобрались еще раз, но чтобы что-то для этого делать самим…
Элла: — А я для тебя – одна из многих?
Кертынь: — Оно конечно, мало ли вокруг женщин-Овних. А мне еще Львицы подходят, если верить вашей американке. Я даже специально знакомился с ними. Нет. Жалко.
Элла: — Что жалко?
Кертынь: — Не только жалко. Даже жаба, бывает, душит. От жадности.
Элла: — Чего тебе жалко?
Кертынь: — А может, это уже старость начинается?
Элла: — Да ты о чем?
Кертынь: — Когда-то я относился к женщинам как старший Карамазов, отец всех этих братьев.
Элла: — А как он к ним относился?
Кертынь: — С любой можно… выспаться. Как себя мужчина ведет с женщиной?
Элла: — По-разному.
Кертынь: — Да брось ты! Все и всегда одно и то же. Говоришь комплименты, умности…
Элла: — Некоторые подарки дарят…
Кертынь: — Подарки можно дарить только после. Если до – это проституция. Я же говорю о честном соблазнении. Ну вот, дошло до постели.
Элла: — Как быстро?
Кертынь: — Тут индивидуально все, по-разному бывает. В постели тоже стараешься, чтобы женщине понравилось. Но все время думаешь: не обманывает ли она тебя своими стонами да вздохами.
Элла: — Я тебя обманываю?
Кертынь: — О присутствующих речь не идет. Но главный критерий, нравится ли мне эта женщина, подходит ли мне, – в другом.
Элла: — В чем?
Кертынь: — Что для меня самое дорогое, самое вкусное в сексе? Вот та таинственная змейка, которая с истомой рождается где-то в голове, потом со щекоткой пробегает по всему телу, мечется, ищет выход. Держишь ее до последнего в себе, чтобы она как можно дольше не убегала в чью-то вагину. Семя – это же самое ценное, это же квинтэссенция мужчины. Гены в нем, темперамент, может быть, даже ум.
Элла: — Красота.
Кертынь: — Не издевайся. И вот, как ни старайся, эта змейка находит твою вторую голову и убегает из тебя. И ты на какое-то время остаешься пустой. Тебя будто обокрали. Ну, не обокрали, ты сам со своим богатством расстался. Кому-то его просто жалко отдавать, а кому-то менее жалко. И вот чем меньше я себя чувствую обокраденным, тем ближе мне эта женщина.
Элла: — Для меня тебе эту змею твою жалко?
Кертынь: — Почти нет. Этот экзамен ты сдала. Но он не самый трудный, то есть совсем для тебя нетрудный.
Элла: — А какой трудный?
Кертынь: — Пробудить во мне эту змейку…
(Телефонный звонок)
Элла: — Да. Это кто?
Медведев: — Мы! Уже не узнаешь? Неужели я так напился? Маринка, возьми телефон, говори…
Марина: — Элла, ну это же мы.
Элла: — Узнала, узнала!
Марина: — Мы к тебе идем. Вернее, наверное, к вам, да? Вы нам двери откроете или уже нет?
Элла: — Кончено, откроем! Что за дурацкий вопрос.
Марина: — Ну, я думала, что мы можем вам помешать.
Элла смеется, Кертынь говорит в трубку: — Нет, уже не сможете помешать. Вы как раз к антракту.
Кертынь: — Кто идет в душ первым?
Элла: — Иди ты. Мне надо немножко подумать над твоими словами про то, кто и сколько должен работать. Если их всего двое, а место работы одно.
(Кертынь только успел прикрыть дверь в ванную, включить воду. Элла делает радио погромче и присоединяется к нему. По радио идет реклама (3), (4), (9). Потом стебается ведущий:
— В эфире – радио **(3). Итак, главное музыкальное событие сегодняшнего дня в Ижевске – концерт группы «Чайф» в музыкально-развлекательном центре **(9). На лучшей площадке города все эти часы дежурит наш внештатный корреспондент. Когда-то самый известный ди-джей Ижевска Фил, по моей личной просьбе согласился вспомнить свою бурную молодость и весь вечер рассказывает нам о событиях в **(9). Правда, с каждым прямым включением все труднее разобрать, что он, собственно, пытается сказать нашим радиослушателям. Что делать? Оставив профессиональную карьеру ди-джея, Фил начал стремительно терять форму. И именно сейчас мы попробуем еще раз его услышать. Фил? Фи-и-и-л? Ди-джей Фил!
— Да-да-да-да-да! (Включение, непонятный грохот, уже техномузыка, а не группа «Чайф».)
— Фил, что у вас там происходит? Я слышу звуки, которые явно не принадлежат «Чайфу».
— У нас тут все закончилось. Как в том старом славном анекдоте: пришел поручик Ржевский и все испортил.
— Что за поручик Ржевский?
— Да какой-то широко известный в узких кругах бизнесмен.
— Давайте, так уж и быть, сделаем ему небольшую рекламу: что тебе о нем известно?
— Мне лично – почти ничего. Только то, что год назад он в очередной раз разорился. Как многие думали, окончательно. Он насовсем исчез из светской тусовки Ижевска. А сегодня вдруг появился в **(9) и сорвал умопомрачительный куш в казино. Потом пришел к нам сюда, на танцпол, и все испортил. Остановил музыкантов и начал звать их на какой-то праздник души. Целый концерт тут нам устроил. «Извозчика» пел, а потом упросил «чайфов» продать ему гитару.
Ведущий: — Продали? За сколько?
Фил: — По-моему, просто подарили…
***
Кертынь и Элла выходят из ванной, Элла выключает радио.
Элла: — Змейка была очень вкусная. Чуть горькая, должно быть, от выпивки. Недолго она по тебе бегала.
Кертынь: — Ты – сумасшедшая женщина!..
Элла: — Кажется, я сдала все твои экзамены.
Кертынь: — Пять с плюсом. И похвальный лист за усердие и талант в любви.
Элла: — Я что-то проголодалась.
Кертынь: — Что, еще раз?!
Элла: — Да нет, я есть хочу.
Кертынь: — Так вот же, бутерброды еще с икрой остались, мясо в рулете.
Элла: — Я бы сейчас кусочек селедки с картошечкой съела. Если мой муж сейчас на службе, с него свалилась его форменная фуражка.
Кертынь: — Да. Три раза за вечер – это совсем даже неплохо. А ты почему загрустила?
Элла: — Все, что сегодня между нами произошло, — очень серьезно. Это не адюльтер, это не просто адюльтер. Это – конец моего очередного брака. Спасибо тебе. Благодаря тебе я наконец-то поняла, почему я не была до сих пор счастливой женщиной.
Кертынь (опуская голову): — Да ладно! Ничего слишком уж особенного.
Элла: — До сих пор выбирали меня. А я вела себя как Татьяна Ларина на ярмарке невест. Меня выбрали, меня позвали замуж. Что ж, пойду и буду стараться оправдать его надежды. А сейчас я выбираю сама. Того, кто мне очень нравится, и очень, очень подходит.
Кертынь: — Ты делаешь мне предложение?
Элла: — Нет. Предложение все-таки должен делать мужчина. Мне надо побыть в браке еще год. Ну два. А как только получу американское гражданство – я свободна. Ты подождешь меня?
Кертынь: — Но это же торг. Ты предлагаешь мне сделку: я еще поживу с мужем, ты поживи с кем хочешь, а потом мы будем жить только друг с другом.
Элла: — Это – не торг. Это – жизнь.
Кертынь: — Нет. Это не жизнь. Это то, что мы с ней делаем. А делаем мы пошлости, гадости и оправдываем себя обстоятельствами.
Элла: — Если я сейчас уйду от мужа, мне могут не дать гражданства. Черт с ним, с гражданством! Поехали в Штаты, поехали со мной!
Кертынь: — Что я там делать буду?
Элла: — То же, что и здесь, лечить алкоголиков. Я достаточно зарабатываю, помогу тебе, пока ты не получишь лицензию. Думаешь, в Америке алкоголиков нет? Их там полно!
Кертынь: — Что я могу сказать американским алкоголикам о русском смысле жизни? Да и насрать мне на иностранных алкоголиков, я наших люблю.
Элла: — Сын у меня уже сам зарабатывает на жизнь и не пропадет без меня. А если я вернусь, что у нас с тобой будет?
Кертынь: — Что будет? Будет только то, что будет.
Элла: — Спасибо за откровенность.
Кертынь: — А ты хочешь, чтобы я поклялся тебе в любви до гроба? Встал на колени, умолял вернуться, обещал заботу, ласку и золотые горы?
Элла: — Ты прав. Откуда у тебя золотые горы?
Кертынь: — Пока их у меня нет. Но я кое-что придумал на фронте борьбы с пьянством. И, возможно, они у меня появятся, золотые горы. И если появятся – они твои.
Элла: — Давай не будем врать друг другу. Никогда.
(Телефонный звонок)
Элла: — Да.
Марина: — Это опять мы. Мы выходим из **(12). Такой замечательный магазин! Работает круглосуточно, а главное – здесь есть все, что в твоей Америке есть только в Нью-Йорке: и черный хлеб, и селедка семи сортов. Такси нас ждет, так что будем через пять минут.
***
Кертынь: — Кофе?
Элла: — Не успеем сварить.
Кертынь: — Успеем.
Элла: — Как все удачно получилось. И от любви мы с тобой успели устать. И друзья возвращаются.
Кертынь: — Может, Наташке позвоним, чтобы уж всех наших собрать?
Элла: — Я думаю, не нужно их сегодня беспокоить.
Кертынь: — А уже не сегодня. Уже – завтра.
Элла: — Только из-за бессонницы я не сплю до утра в Америке. Это так неправильно – не спать до утра из-за бессонницы! Не спать до утра можно только из-за любви.
Кертынь: — Как доктор я с тобой согласен. Покой в царстве Морфея вправе нарушать только страсть.
(Звонок в дверь)
Элла: — Или хорошие друзья.
(Хорошие друзья на три голоса поют «Извозчика» А. Новикова.)
Элла: — Открывай, а то они всех соседей перебудят.
Спичка (в руках – тяжелые пакеты): — А вот и мы!
Марина (с цветами): — Салют молодым! (Говорит не без ревности. Подумав, вручает цветы Элле.) Медведь, это ничего, что цветы, которые ты мне преподнес, я подарила нашей… невесте?
Медведь (в руке у него электрогитара): — «Преподнес». Слово какое-то неправильное. «Преподнес». Возложил… Нет, ты же, Маринка, не памятник. А! – Подарил! Я тебе подарил цветы, следовательно, они твои, это – твоя собственность, которой ты можешь распорядиться по своему усмотрению, и тебе за это ничего не будет. Горько. Горько! Давайте все напьемся в дым и пожелаем счастья молодым!
Спичка (с осуждением): — Разгулялся, купчина. Приятно посмотреть!
Медведев: — Эллочка! Прости за сермяжность вкуса – мы не стали покупать виски. Мы водки купили. Исключительно **(4). И пива. Водку запивать!
Спичка: — А еще селедку всех сортов, что была в магазине **(12).
Марина: — И картошку. Не ваши американские чипсы, а натуральную картошку. Оголодаем ведь, до утра же будем сидеть!
Спичка: — А потом – до вечера. Как раньше бывало!
Марина: — Наташку с турком дождемся.
Элла: — Да не турок он!
Медведев: — Какая разница! Лишь бы мужик стоющий был.
Спичка: — Стоющий или стоящий?
Элла: — Вот, Маринка, а ты говоришь, что наши мужики – бедные и жадные…
Кертынь: — Медведь! А гитара-то почему электрическая?
Марина: — Представляете, он вообще всех «чайфов» хотел сюда притащить! Еле отговорили мы его со Спичкой. Самим же повернуться негде.
Спичка: — Тогда он у них гитару купил. Сам, сказал, играть буду для друзей.
Элла: — Медведь, ты же говорил, что в долгах весь.
Медведев: — В долгах. Но мне сегодня повезло на рулетке. А то, что пришло ахом, должно уйти прахом! Да и потом так давно праздника у души не было. Спасибо тебе, Элла, что приехала из своей сраной Америки в наш сраный Ижевск и устроила этот праздник. Гуляй, Расея, однова живем! А гитару я не покупал, это ты врешь, Спичка. Мне ее друзья подарили. Кертынь, а пойдем завтра в бильярд играть?
Кертынь: — Нет. Завтра не получится. По шарам будем мазать после сегодняшнего. А послезавтра – пойдем.
Марина: — Ну что, я – на кухню. Спичка, неси продукты, закуску будем делать. Эл, картошку отварить или пожарить?
Элла: — Марин, у тебя же — ногти.
Марина: — Ну так и что, что ногти? Что мне теперь из-за них, женщиной, что ли, не быть?
Элла: — Ой, ребята! Вы самые лучшие люди на свете! Вы такие хорошие, такие славные и родные. Я вас так люблю!
Спичка: — Ну так и возвращайся к нам!
Марина: — Возвращаться – плохая примета.
Элла: — А что, может, действительно вернуться?
Медведев: — Что тут сомневаться? Дома все равно лучше. Как бы плохо здесь ни было.
Марина: — А мне кажется, как вот Кертынь скажет, так и будет, так Элла и решит.
Кертынь: — Некоторые вопросы человек должен решать только сам. Где жить, как жить и с кем жить.
Элла: — Я — подумаю.
Спичка: — Ребята! А вы заметили, что у нее пропал американский акцент?
(Занавес)

Примечание

1)** — рекламное место свободно.
2) № в скобках — возможные спонсоры.
К примеру: (1) «Планета пиццы» (пицца); (2) м-н «Светский» (виски); (3) К-я «Ваш дом» (радио «Ретро» и «Наше радио»); (4) Глазовский ЛВЗ (водка «Калашников»), герои пьют только «Калашникова»; (5) супермаркет «Гостиный двор» (несколько упоминаний); (6) «Искра» или «Шарокатица», или «Фараон», или «Папелац» (боулинг); (7) Любая бутилированная вода; (8) Хлебозавод № 3 (черный хлеб); (9) «Вавилон», «Ю-Данс» или др.; (10) и (11) «Совершенно конкретно» и рубрика «Ижевский шепот»; (12) Круглосуточный супермаркет «Мир» или «23».

—————————————————————————————————————————————————————————————

Сергей Шумский

УРОДЫ

(Драма в двух действиях)

Действующие лица:

Серега и Воробей
Паша из Новореченска
Моисей — седой еврей
Люба — проводница
Сержант милиции

Картина 1. Играется с закрытым занавесом. Шум летнего вокзала. Объявления о прибытии-отбытии поездов. Голоса Сереги и Воробья (за кулисами или – можно – в зрительном зале):
Серега: — Воробей, а ты унюхал, чем пахнет вокзальный сортир?
Воробей: — Мочой. Чем он еще пахнуть-то может? Вот люди-уроды, поссать толком не умеют.
Серега: — Не, Воробей, ты не прав. Летние туалеты пахнут отпуском. Ты вот когда в отпуске был в последний раз?
Воробей: — Ну, тут, Сереж, вспоминать надо.

Диалог прерывается объявлением: «Вниманию встречающих! Скорый поезд «Москва-Новореченск» прибывает через пять минут».

Воробей: — Этот поезд нам подходит?
Серега: — Вроде подходит.
Воробей: — Попробуем сесть?
Серега: — Не, Воробей, опять нам с тобой билетов не взять.
Воробей: — Бля, народу-то сколько! Вся твоя Сибирь, что ли, в один день решила домой вернуться? Давай паспорт, на этот раз я попробую.
Серега: — Да не пробиться тебе к кассе. Смотри, какие там бугаи новореченские стоят, а ты такой маленький телом.
Воробей: — Давай, говорю, паспорт!
Серега: — Хм, ну держи. Тогда я – за водкой?
Воробей (уже в толпе очереди, спохватился, кричит): — Серега! А докуда билеты-то брать?
Серега: — До этой, черт, до «Ини». Этот поезд, кажется, там идет.
***

Картина 2. Объявление по вокзалу: «Скорый поезд «Москва-Новореченск» прибыл к первой платформе. Стоянка поезда – 15 минут». Одновременно с объявлением открывается занавес. На сцене – часть купейного вагона. Двери открыты только в одном купе. По коридору проходит проводница Люба:
— Какой спокойный у меня нынче народ собрался, спят все, никто на перрон не выходит. Один только шалопутный и приблудился!
Заглядывает в открытое купе – там два пассажира. Один сидит у окна, читает газету — это Моисей. Второй – Паша – в забытьи тяжелого сна. Люба спрашивает:
— Все спит? Он хоть живой?
Моисей: — Пять минут назад ругался матом. Живой, стало быть.
Люба: — Ох, бедолага. Это ж надо так пить.
Люба уходит. Сразу за ней по вагону проходят милиционеры – поездная охрана. Один из них заходит в открытое купе.
Моисей: — Добрый вечер, господин сержант.
Сержант: — Добрый. Что сосед, не беспокоит больше?
Моисей: — Как вы ему пистолетом-то пригрозили, спать лег, испугался. Я, признаться, тоже вас напугался. Скажите, у вас там боевые патроны?
Сержант: — Ага. На всякий пожарный случай.
Моисей: — И что, вы сможете выстрелить в человека?
Сержант: — Да уж не сомневайтесь, понадобится – рука не дрогнет. Эй! – толкает Пашу.
Паша: — А?.. (вздрагивает, просыпается) Чего, сержант?
Сержант: — Пока ничего. Ты смотри: будешь пить – ведя себя тихо. Запомни: мне очень не нравится, когда меня не слушаются.
Паша: — Ладно-ладно. Все будет нормально.
Сержант (уходя): — А ты, Моисей, чего испугался? Я безвинных не отстреливаю.
Паша морщится от головной боли, тянется к бумажному кульку на столике, берет из него мойву в тесте, разглядывает ее, нюхает и с отвращением бросает назад.
Паша: — Какой сон испортил!
Моисей: — Кто?
Паша: — Мент этот поганый.
Моисей: — Ну зачем вы так сразу – «мент поганый». По-вашему, все они такие, поганые?
Паша: — Не все. Но этот — точно поганый. Я их много на своем веку повидал, даже пьяный в дым чую, нормальный ко мне мент подошел или поганый подкрался. Этот мне сразу не понравился. Вчера. Я ведь вчера в поезд сел?
Моисей: — Скорее сегодня. Ночью, даже к утру ближе. А сон-то какой был?
Паша: — Сон-то? Да будто в гостях я у матери с отцом. И хорошо еще все у меня в жизни, с женой в гости приехал. И жена какая-то вдруг хорошая, красивая. Волосы у нее солнцем пахнут. Как раньше было, когда мы с ней на юга ездили. Поцеловал я ее в голову, в волосы-то, и показалось мне вдруг, что это не жена, а… Ну, другая женщина. Я и назови жену-то чужим именем. Интересно, как бы оно все там во сне закончилось? Зря меня мент разбудил.
Моисей: — Не зря. Он тебя от семейного скандала спас. Расцарапала бы тебе женщина лицо, а так целый проснулся. Помятый, конечно, но целый. С женой-то живешь?
Паша: — Нет. Лет пять как расстались.
Моисей: — А женщина, та, другая, которая во сне?
Паша: — Зачем я ей, — после долгой паузы, — такой? Слушай, вы, евреи, народ умный, колдовством занимаетесь, кабалистикой, знаете все. У меня родители-то померли давно. Чего они мне снятся? Может, к себе зовут? У тебя выпить нету, Моисей?
Моисей: — Ох ты! Да вы, оказывается, даже имя мое помните! Как попросить опохмелиться, так Моисей, а в пьяном-то виде сразу на «жида» сбился. Эх вы, русские люди…
Паша: — А я не русский. Я – хохол. Правда, я до сих пор не понял, какая между нами разница?
Паша сел на полке, посидел в задумчивости, посмотрел на свои ноги, снял зачем-то носки, повертел их в руках, понюхал, посмотрел через дырявую пятку в зрительный зал и помыслил вслух:
— Золото искал. Его никто не потерял. Алмазы искал. Их тоже никто не потерял. Нефть искал. Но и ее без меня нашли.
Моисей: — Вы что, геолог, что ли?
Паша: — А? – очнулся словно. – Ага. Был геолог. Теперь бродяга.
Моисей: — А едете куда?
Паша: — Домой. В Новореченск. Там у меня друг детства геодезией сейчас командует. Вспомнит, может, меня. Работу какую-нибудь даст. Значит, не дашь выпить?
Моисей: — Не дам.
Паша: — Где это мы?
Моисей (через паузу, выглянув в окно и немного грассируя): — В России.
Паша: — Да будь ты человеком, налей рюмку подлечиться. У меня деньги есть (поднимается, чтобы достать деньги из кармана брюк, координации никакой, падает на полку). Есть у меня деньги, ног вот пока нет. (Достает помятые деньги, протягивает их все Моисею.) Возьми сколько хочешь, грамм сто бы мне. А лучше – 150.
Моисей: — Не надо тебе пить. Не умеешь ты это делать. Сейчас чайку у Любы попросим.
Паша (оглядываясь): — Какая такая Люба? У нас что, баба в купе?
Моисей: — Люба – это наша проводница.
Паша: — А-а-а. Так не нальешь, стало быть?
Моисей: — Нет, не налью. Да и нет у меня.
Паша: — Врешь, что нету. Я слышал, как ты ночью тайно под подушкой колбасу жрал. Значит, и выпивка у тебя есть.
Моисей: — Странная логика.
Паша: — Да и чую я, без всякой логики, что есть у тебя выпивка.
Моисей: — А свою трапезу я предлагал вам со мной разделить, вы просто не помните.
Паша: — Я на ночь не ем. Надо же, рюмку водки для человека жалеет! Дай хоть одеколону.
Моисей: — Что вы такое говорите! Одеколону! Кошмар! И зачем вы только билет в купейный вагон взяли? Ехали бы плацкартой, там вам проще товарищей с одеколоном найти…
Паша: — Плацкартный! Ишь ты! Вы и так всю Россию в плацкартный вагон загнали. Да что там в плацкартный — в общий! Ну ничего, дождетесь и вы столыпинских вагонов, если так с народом обращаться будете.
Моисей: — Сколько ж гадости вы готовы натворить всего лишь из-за рюмки водки!
***
Картина 3. Шум вокзала, перрона, перекрикивая его (за кулисами или в зрительном зале), кричит Серега:
— Воробей! Воробей!
Воробей: — Я здесь!
Встречаются.
Серега: — Ну че с билетами? Я водки взял.
Воробей: — А я билеты купил. Правда, зараза, только в купейный продали. Да, ты вот что мне скажи. Нам до какой «Ини»-то ехать? Там их у вас две: станция и разъезд.
Серега: — Две? Ну ладно, на месте разберемся. Выпьем?
Воробей: — Договорились же, пока в поезд не сядем – не пьем. А то будет как вчера.
Серега: — Не будешь, значит? А я открыл уже крышечку.
Воробей (присматривается и принюхивается к товарищу): — И не только открыл, а уже и хлебнул. Давай.
Серега: — Держи.
Воробей (пьет): — Уф! Только это, Серега, не приставай ты уж больше к проводницам, опять же высадят.
Серега: — Не приставай! Тут ведь смотря какая попадет. Дай я еще глотну. Не поверишь, бывают такие женщины, к которым я и подойти не смогу.
Воробей: — Не бывает некрасивых женщин. Бывает мало водки. Дай мне. Ты сколько взял?
Серега: — Литр.
Воробей: — А хватит нам?
Серега: — Не хватит, еще возьмем. Водки теперь в России опять столько, что всем-всем-всем хватит! У нас какой вагон?
Воробей: — Да уж пришли. Вон и хозяйка наша. (Подходит к Любе.)
Воробей: — Добрый вечер, хозяюшка.
Серега (смотрит на бэдж): — Здравствуй, Любонька!
Люба: — Здрасьте, здрасьте. Поторопитесь, граждане пассажиры, отправляемся уже. Так… (внимательно смотрит на двух друзей) Пятое купе у вас.
Серега: — А кто у нас в соседях? Девчонки?
Люба: — Посадила бы я вас к девчонкам, как же. Кобели.
Воробей: — Обижаешь, хозяйка. Мы вполне приличные еще мужчины.
Люба: — Вижу я, какие вы приличные, водкой за версту тащит.
Серега: — Ну так: вокзал-перрон-прощание, и мы едем в ваш родной новореченский край. Девчонок, значит, нет. Может, хоть женщины?
Люба: — Мужики у меня в пятом купе едут. Один — интеллигент, а второй вроде вашего будет, гуляка. Вы смотрите, тихонько себя ведите, а то у нас охрана нынче строгая, особенно Сашок. Этот вообще отмороженный милиционер.
Воробей: — Ну, это не страшно. Когда ты к людям по-хорошему, они к тебе так же. Даже если это и менты.
(Объявление по вокзалу: «Скорый поезд «Москва-Новореченск» отправляется с первой платформы. Будьте осторожны».)
Люба: — Зеленый дали! Давайте быстрее в вагон, заболтали меня совсем.
***
Картина 4. Серега и Воробей идут по вагону. Вещей  у них немного: у одного — сумка через плечо, у другого – небольшой рюкзак.
Серега: — Так, второе купе, третье, четвертое. А вот и наше. Смотри, Воробей, нас здесь ждут – дверь открыта.
Воробей: — Ждут, как же!
Серега: — А чего? Везде двери закрыты, только в нашем купе нараспашку.
Моисей сидит на левой полке, Паша лежит на правой, уперся взглядом в потолок. Тягостное молчание после размолвки.
Серега: — Добрый вечер, господа! (Переводя взгляд на Пашу) И товарищи. Тоже. Добрый вечер.
Моисей: — Здравствуйте.
Воробей: — Здрасьте, соседи. Так, наши места, конечно, верхние. Надо было «СВ» взять. Там в купе всего два места. И оба нижние.
Моисей делает вид, что подвинулся к окну, освобождая место:
— Присаживайтесь.
Паша не реагирует на ситуацию, не встает, чтобы освободить место вошедшим. Серега садится рядом с Моисеем, Воробей пятится в коридор, устраивается на откидном стуле.
Воробей: — Ничего. Не беспокойтесь, хозяева, я здесь посижу.
Моисей: — Ну, какие же мы хозяева и какие же вы гости? У нас у всех права одинаковые.
Паша: — Права одинаковые. Обязанности вот почему-то у всех всю жизнь разные (отворачивается лицом к стенке).
Какое-то время в купе висит молчание.
Воробей: — Сереж, ты спроси у них, ничего, что мы здесь сидим, мы им не сильно помешали? Что-то они молчат как-то вызывающе. У нас осталось?
На последний вопрос вскидывается Паша, садится. Серега достает початую бутылку водки, там уже немного совсем:
— На раз выпьем?
Воробей: — Ты как хочешь, а я свою долю на два раза разделю.
Серега: — Ну, тогда пей первым.
Паша смотрит, как Воробей делает глоток, передает бутылку Сереге, тот прикладывается долго. Паша громко сглатывает слюну.
Воробей: — Э-э! Не увлекайся, отдай.
(Забирает водку, медлит, смотрит на Пашу)
Паша: — А-а-а мне? Мне нужнее, мне надо, я заплачу. (Опять лезет за деньгами.)
Воробей: — Засунь свои деньги себе в жопу. И научись говорить человеку, которого ты в первый раз видишь в своей жизни, «здравствуй». Ведь он еще не успел сделать тебе ничего плохого. (Допивает.)
Серега: — Пойдем, покурим, Воробей, да и устраиваться на ночлег станем.
Воробей: — Пойдем. (Уходят.)
Паша неудобно вытягивается на полке, поскуливает от головной боли и тоски.
Моисей: — Да уж, как-то вы некорректно себя повели. Что уж, в самом деле, не поздороваться-то было?
Паша: — Водки мне, водки! Дайте мне водки…
Моисей: — Да где ж я ее возьму? Нету у меня. А вот таблеточки есть. Я сейчас поищу. Цитрамончик, аспиринчик – вам, глядишь, и полегчает.
(Возвращаются Воробей и Серега)
Воробей: — Ни хрена ему сейчас не поможет, кроме алкоголя. Давай, Сереж, открой.
Начинается процедура возвращения Паши к жизни. Моисей сбегал ополоснуть стакан из-под чая. Серега ищет в своем рюкзаке водку, Воробей усаживает Пашу в угол к окну, проверяет, сколько в нем жизни осталось. Поднимает руку Паши, роняет, как доктор, приоткрывает ему веки, заглядывает тому в глаза.
Моисей трогает Серегу за плечо, благоговейным шепотом спрашивает:
— Ваш товарищ — доктор?
Серега: — Какой, к черту, доктор!
Моисей: — Но у него такие профессиональные манипуляции…
Серега: — Алкоголик он профессиональный, знает, как это все бывает и что надо делать, по себе знает.
Воробей: — Хватит трындеть! Водки дайте. (Сереге) Много не наливай, грамм пятьдесят. Если его стошнит, чтобы не жалко было. (Берет стакан, протягивает его Паше.) Сам выпить сможешь?
Паша пытается взять стакан, пальцы не слушаются:
— Не-ет, пальцы судорогой свело.
Воробей, придерживая за спину Пашу, подносит стакан к его рту:
— Пей.
Моисей: — Господи боже мой, страсти-то какие, страхи-то какие! До чего же люди себя довести могут!
Серега: — Да не причитай ты как баба. Ну что, Воробей?
Воробей: — Лей еще. Уже побольше, грамм со сто. Первая хорошо пошла. (Опять вливает в Пашу водку, тот стучит о стакан зубами.)
Воробей: — Щас полегчает. Третью уже сам пить будешь.
Паша: — Спасибо, мужики, спасли.
Моисей: — Не приведи, Господи, еще раз такое увидеть.
Паша: — Моисей, а ты вот сейчас какого бога поминаешь: нашего, православного, или своего?
Серега: — Ожил, черносотенец. А, по-моему, если он, конечно, есть, Богу по барабану, кто из нас православный, кто иудей. Давайте как-нибудь, поудобнее устроимся. Разольем, что тут осталось за знакомство.
Паша: — Пятьсот минус сто пятьдесят на четыре ровно не делится.
Серега: — Что ты бормочешь?
Воробей: — Мы по булькам разделим.
Серега: — А! Это он посчитал, сколько он из нашей бутылки отпил и сколько в ней на всех осталось.
Моисей: — Я сейчас колбаски достану, хлеба.
Паша: — Это которую ты ночью не доел?
Моисей: — Опять вы, Паша, за свое. Только что с Богом чуть не встретились, а такие мелочи высчитываете.
Паша: — И то, правда. (Приподнимает бутылку) Мало на всех-то. Как вы думаете, ресторан в поезде есть?
Серега: — Да как же ему не быть в фирменном поезде! Более того, он – в соседнем вагоне.
Паша: — Я схожу. Отметить надо, возвращение-то мое. Так прихватило, думал, сейчас мотор переклинит.
Паша уходит. В купе заглядывает Люба:
— Белье брать будете? Сорок рублей комплект.
Серега: — Будем, хозяюшка. Я сам за ним приду, попозже. А что, Любушка, окно в купе открывается? Душновато как-то здесь, казармой пахнет.
Моисей: — Это – носки Паши, вон он их сушить повесил.
Люба: — Окно? Вряд ли, вагон старый. (Подходит, пробует открыть) Ну помогите кто-нибудь!
Серега (торопясь на помощь, успевает огладить Любу и по талии, и по заднице): — Меня Сергеем зовут, Любонька.
Люба (немного смутившись): — Очень приятно. Сережа, давайте вместе, рывком.
Серега: — Рывком – это мне нравится. В рывке – столько жизни, столько эмоций. И столько удовольствия, если он удался. Ну: три-четыре!
(Открывают окно. Серега выбрасывает на улицу грязные Пашины носки.)
Серега: — Люба, вы оставайтесь с нами. Сейчас Паша вернется из ресторана, Моисей закуску организует, посидим. Воробей, а у нас-то пожрать ничего не осталось?
Воробей: — А что, у нас что-то было? Что-то не припомню. Оставайтесь, Люба.
Моисей: — Нам всем будет приятно.
Люба: — Нет-нет. Нам по инструкции нельзя с пассажирами гулять.
Серега: — Любонька! Все инструкции, а служебные в первую очередь, пишутся только для того, чтобы их нарушать.
Люба: — Нет, мне уборку в вагоне еще надо успеть сделать. Спасибо.
Серега: — Ну, я тогда провожу тебя. Белье опять же возьму.
(Люба и Сергей уходят.)
Воробей: — Давай, Моисей, по маленькой, пока никого нет.
Моисей: — А удобно это? Неловко как-то.
Воробей: — Неловко на потолке спать. А выпить – всегда удобно. (Разливает)
***
Люба и Сергей в служебном купе.
Сергей: — А где ваша сменщица?
Люба: — Заболела перед самой поездкой. Подмену не успели вызвать. Одна я, так устала за рейс.
Серега: — Хочешь, я сниму с тебя усталость?
Люба: — Как это?
Серега: — Ну, сначала руками. Потом… Любонька, а можно душ организовать?
Люба: — Какой душ? Не положено.
Серега: — Да что ты опять «положено – не положено»! Ты что, в передовики МПС метишь?
Люба: — Да никуда я уже не мечу. Не надо мне уже ничего такого давным-давно.
Серега: — А что тебе надо? Ты ведь вполне еще очень даже ничего женщина – снять только с тебя этот дурацкий форменный прикид, этот галстук. (Берется за галстук у узелка, пропускает его через пальцы, ведет рукой по груди. Люба, чуть медленнее, чем полагается «честной» женщине, и очень мягко снимает его руку со своей груди.)
Люба: — Белья сколько брать будешь, будете? Два комплекта или… один?
Серега: — Так один-то комплект на двоих брать наверняка «не положено»?
Люба: — Не положено.
Серега: — А я заплачу за два, а возьму один. А второй мы здесь, у тебя, для нас с тобой оставим. А?
Люба: — Как-то быстро ты за мной ухаживаешь…
Серега: — Мы же договорились – рывком. Да и нет времени у нас. На ухаживание. Мы ведь не до конца едем.
Люба: — Я знаю, посмотрела в билетах. Вам уже завтра выходить.
Серега: — И может быть, мы уже никогда в жизни с тобой не увидимся.
Люба: — Тем более. Надо ли что-то начинать?
Серега: — Надо. И начать, и кончить все дело в одну эту ночь. За одну всего лишь ночь успеть прожить всю жизнь, какая могла бы быть у мужчины и женщины.
Люба: — Красиво говоришь. Ты мне, вообще-то, сразу понравился. Как тебя на перроне увидела, так что-то внутри зазвенело. Как струна какая-то.
Серега: — Вот и надо на ней песню сыграть, нашу с тобой песню. Ты не беспокойся, у меня презервативы есть.
Люба: — Ну, как же так можно?!
Серега: — Что?
Люба: — Так хорошо про песню сказал – и сразу про презервативы.
Серега: — Хорошо, Любонька. Готов рискнуть без них.
Люба: — Нет-нет, с ними! Я не заболеть от тебя боюсь, как бы не забеременеть. Я ведь еще вполне женщина.
(На весь коридор разносится: «Серега! Мы начинаем!»)
Серега: — Пойду. Так, сделаешь душ, Любушка-голубушка?
Люба: — Сделаем. Стой, белье-то возьми.
Серега: — Ага. Вот деньги. Не надо, не надо сдачи.
(Уже отошел, вернулся)
Серега: — Дай я тебя поцелую. (Целуются) Вот. Этот поцелуй – как печать на нашем с тобой договоре о сегодняшней нашей встрече.
Люба: — Раньше двенадцати не приходи. Пусть все уснут в вагоне. И Тюмень как раз проедем. После нее до утра никаких остановок.
***
Картина 5. Серега возвращается в купе. Там все в сборе и все готово к празднику: водка на столе (очень много), раскрытые жестянки с килькой, черный хлеб, колбасный сыр. Моисей суетится. Достал копченой колбасы, не знает, всю ее на стол выложить или кусочек отрезать.
Паша: — Что ты мечешься со своей колбасой! Спрячь ее обратно, я угощаю.
Моисей: — Ну, не хотите, как хотите.
Серега: — Бля! (Берет жестянку, читает) «Килька обжаренная в томатном соусе. Черноморская неразделённая». Тьфу, черт! «Неразделанная». Мировой закусон! Я как выпивать начал, так сразу и на всю жизнь кильку эту полюбил.
Воробей: — А я ее после метеостанции видеть не могу. Завхоз на Большой земле ворюга был, каких свет не  видел. Всю мясную тушенку нефтяникам продал, а нам на всю зимовку одной этой дряни прислал. Целый вертолет. Жаль, посадили его к моему отпуску.
Паша: — Почему жаль?
Воробей: — Да морду я ему не успел набить.
Моисей: — Вы такой… небольшой, а, по-видимому, дерзкий.
Серега: — Да он не один бы ему морду пошел бить, друзей бы позвал с собой.
Воробей: — Ага. Тем более желающих много было. У Верки аллергия на эту кильку сраную началась. Это начальница у нас была на станции — Верка. Ребенка не доносила – выкинула. Они с мужем зимовали.
Серега: — А чего сидим, кого ждем? Банкуй, приятель. Как тебя зовут-то? И вообще, давайте, наконец, познакомимся. (Протягивает руку Паше. «Павел» — «С днем рождения тебя, Павлик». «Моисей Соломонович» – О-о-о как! А раньше как звали?» — «Раньше… Михаилом Семеновичем».)
Серега: — Очень приятно. Меня зовут Сергеем, а это – Александр Воробьев. По причине своих небогатырских размеров давно перестал обижаться на прозвище и привычно откликается на Воробья. Впрочем, он может и не позволить себя так называть.
Воробей: — Да ладно. Зовите. Ну, давайте за знакомство, что ли.
Моисей (недопив до конца свой стакан, на что Паша мычит набитым  ртом, нехорошо, мол, не уважаешь компанию): — Куда, если не секрет, путь держите, Александр и Сергей?
Воробей, разливая по второй, сразу по полстакана: — Не секрет. Давайте за Пашу выпьем, сами-то куда едете?
Моисей: — Я…
Паша: — Ты не болтай, когда стаканы подняты, а то начнешь сейчас все свои проповеди выговаривать.
(Выпивают. Сладко хмелеют, всем, кроме Моисея, хорошо молчится.)
Серега: — Соломоныч, тебе, вижу, поговорить хочется. Так ты не стесняйся, говори.
Моисей: — Да, знаете ли, восемнадцать лет преподавательского стажа наложили свой отпечаток, имею такую привычку – говорить много. А тут целые сутки молчать пришлось.
Воробей: — А Паша-то вроде давно едет? Носки вон свои успел в хлам испачкать.
Моисей: — Да какой с ним разговор! Он поначалу мычал больше, потом и вовсе заснул.
Паша: — Носки? А чем тебе мои носки не нравятся? (Смотрит на голые ноги) А где они? Носки-то мои?
Серега: — Ветром их унесло, когда мы окно открыли.
Паша: — Жалко. Других-то у меня нету. Придется купить. А то как я к другу без носков-то заявлюсь? Без носков-то меня к нему на порог не пустят, начальник он теперь большой стал.
Воробей: — А меня однажды муж у любовницы застукал. Одеться мы успели, она открывать пошла, а я один носок нашел, а второй куда-то запропастился. Ну, он, может, и заподозрил что, а улик-то нету. Я к ним иногда в гости заходил, типа общий знакомый. Тут тоже чего-то быстро наврал, зачем я здесь в его отсутствие. Он мне: «Садись, чего стоишь-то, чаю попьем». А я не могу сесть, брючина-то задерется, и увидит он, что я в одном носке. Бочком-бочком – и вышел.
Паша: — И че? Нашелся носок-то?
Воробей: — По всей видимости, да. Потому что в гости они меня как-то перестали приглашать.
Серега: — Есть замечательный тост – за любовь! Наливай, Паша.
Воробей: — А что, может, покурим здесь?
(Закуривает)
Моисей: — Зря вы, Саша, курите в купе. Нам же спать здесь.
Воробей: — Продует. Да и сон крепкий будет, если все это выпьем.
Паша: — «Выпьем»! Что тут пить-то? По бутылке на брата не выходит.
Моисей: — Давайте поговорим, куда вы торопитесь?
Паша: — Вам бы все разговоры разговаривать. Какой в них толк?
Серега: — Давайте поговорим. Только вы, поди, занудствовать станете? Ну, за легкую дорогу!
Паша захмелел, вытянулся на полке, закурил:
—    Ну, давай, Моисей, разговаривай.
Моисей: — Ну, так… А о чем же?
Воробей: — Биографию товарища будем заслушивать? Или сразу перейдем к делу? Чем вы занимаетесь по жизни, товарищ Моисей?
Моисей: — Я – кандидат геолого-минералогических наук, ученый.
Паша: — О! Вам бы только не работать.
Воробей: — В поля ходите?
Моисей: — Последние годы нет.
Воробей: — Так это скучно, наверное?
Моисей: — Нет, что вы! Наоборот! Это необыкновенно интересно. Дело в том, что я занимаюсь не земными минералами, а космическими.
Паша: — В метеоритном мусоре копаетесь, коллега?
Моисей: — Да, Павел, как же я забыл, вы ведь говорили, что нефть искали, золото, вы ведь тоже геолог?
Паша: — Да какой я геолог. Так. Бригадир разнорабочих – верхняя точка моей профессиональной карьеры. Да и это давно уже было.
Воробей: — А сейчас чем живешь?
Паша: — Да чем придется. Машины перегонял в последнее время. С завода по буровым да коммерсантам разным. Хотел себе грузовичок какой-нибудь взять. Чтоб извозом заняться, ни от кого не зависеть. Деньги копил.
Серега: — Не накопил?
Паша: — Маленько оставалось. Да вот сорвало меня в штопор, все и спустил. На последние к другу еду. Узнает он меня, с детства ведь не виделись? Как думаете? А больше мне все равно податься некуда, родители померли, а я у них один был. С женой все прахом ушло. Приду к другу, а он мне от ворот поворот. Тогда уж я не знаю, куда податься.
Воробей: — Ничего. Сума и тюрьма нас всегда ждут.
Паша: — Ну спасибо, утешил. А сами-то вы куда путь держите?
Воробей: — Вон к его приятелю, на Алтай. Дом помочь построить.
Паша: — На Алтае места замечательные есть. Я был там. В детстве.
Воробей: — В детстве вообще все замечательно.
Серега: — Давайте все-таки послушаем о космических камушках. Чем в нас небо кидается, товарищ Соломон, и какой есть реальный прок от вашей работы?
Паша: — Да никакого! Пудрит мозги трудовому народу на его же бюджетные деньги.
Моисей: — Зря вы так говорите. Наша работа очень и очень нужна людям. Дело в том…
Воробей: — Это ничего, что я к себе заберусь?
Серега: — Постель возьми.
Воробей: — Потом. Еще по маленькой?
Паша: — Я не откажусь. (Наливает)
Моисей обиделся на невнимание, отвернулся к окну.
Воробей (Сереге): — А ты будешь?
Серега: — Я тормознусь немножко.
Воробей: — А! Договорился, что ли?
Паша: — О чем договорился, с кем?
Воробей: — Это не наше с тобой дело, Паша. Наше с тобой дело – выпить.
(Чокаются, выпивают. Воробей вспорхнул на верхнюю полку, опрокинув одну из раскрытых жестянок. Паша, погружаясь в сон, пробормотал: «Осторожнее, черт. А дом вы своему товарищу нисколько не построите. Вы сейчас ни на что полезное не способны. У вас запой начинается мощный — я ви-и-и-жу…»)
Картина 6.
Серега: — Обиделся, что ли, Моисей? Не обижайся. Все равно никакого серьезного разговора получиться не могло. Сам же видишь – спят собеседники. Даже о бабах не стали говорить, а вы про что-то серьезное.
Моисей еще больше уткнулся в окно. Серега увидел, что у того вздрагивают плечи, удивился:
— Да ты плачешь, что ли?
Моисей: — Скажи, а что, правда мы такие, как вот он (кивнул на Пашу) о нас говорит? Что жадные, что никакой от нас пользы народу нет, что кровь мы его пьем?..
Серега: — Паша, конечно, оригинальный малый, но что-то я не помню, чтобы он такое тут гнал…
Моисей: — Вчера он мне тут все это высказывал.
Паша (на секунду проснувшись): — Да-да, и сегодня скажу: кровососы русского народа.
Серега: — Не обращай внимания, Моисей. Я что-то никогда всерьез не задумывался, какой вы народ – евреи. Но мы с Воробьем точно не такие, как Паша.
Моисей: — Все-таки, как вы к нам относитесь? Есть ведь у вас друзья евреи?
Серега: — Сейчас нет. Если, конечно, друг мой Воробей не еврей.  А раньше были. Вот, помню, Илейка Коган, замечательный прямо-таки еврей был. Бывало, подойдет к нам и проникновенно так скажет: «Ребята! У меня рубль есть, давайте напьемся!»
Моисей: — И что вы?
Серега: — И мы обычно напивались. А утром он же, Илейка Коган, говорил: «Ребята, давайте пивка попьем, у меня рубль-то остался».
Моисей: — Издеваетесь надо мной.
Серега: — Да нет, почему? Мы на него не обижались. Он компанейский парень был. Когда у него родителей не бывало дома, мы заходили к нему в гости. Выпивка, конечно, наша, но холодильник мы его весь съедали. Иногда дискотеки у него устраивали. Ковер, помню, прожгли окурками. В восьми местах.
Моисей: — Не так, а так, чтобы друг настоящий, из наших, – не было?
Серега: — Фу, черт! Да как же не было! Был! Такой, что я у него на свадьбе свидетелем был, он – у меня. Правда, что он еврей, я потом узнал, когда он в Израиль иммигрировал. И это, браки наши почему-то развалились. И у него, и у меня. Но это ведь к вашей с ним национальности никакого касательства не имеет. Да, не парься ты, Моисей, по еврейскому вопросу. Хотя, имена у вас, конечно, не то чтобы странные, а все ж таки непривычные. Не знаешь, до Тюмени еще долго?
Моисей: — Понятия не имею. А знаете, у меня дочь в Израиле живет. Я так давно ее не видел. У вас дети есть?
Серега: — Есть. Тоже дочь. От первой жены.
Моисей: — Давайте за детей наших выпьем, Сережа.
Серега: — Давайте.
(Выпивают, закусывают)
Серега: — А вы не собираетесь к дочери, так, чтобы на совсем?
Моисей: — Нет. Не собираюсь. У меня работа здесь интересная. Единомышленники.
Серега: — Да бросьте вы! «Работа, единомышленники». Будто в Израиле вам не найдется этого добра!
Моисей: — Как вы это хорошо сказали, на наш, еврейский манер.
Серега: — А я бы на вашем месте уехал. Лучше, конечно, в Америку, в НАСА. Если вы серьезно космосом занимаетесь, там бы вам деньги хорошие дали. Хотя нет, лучше к дочери. Какая радость от денег, если нет рядом любимой дочери! Я вот сына хотел, а сейчас так рад, что у меня дочь. Это единственная женщина в жизни, которая тебя не обманет и не разлюбит. Моисей, ты чего опять плачешь-то? На тебя что, водка так действует?
Моисей: — Сережа, Сережа-Сережа. Вот ты сказал, что сына ждал. Мы тоже с женой очень хотели сына первенца. И Бог услышал наши молитвы и дал нам его. Но он родился… больной. Ненормальный. И мы предали его. Отдали в интернат. Он уродец, но он ведь наш, родной уродец. Нам не хватило сил. Я увидел, что Сара моя сама понемногу лишается рассудка. Предали мы его. А девочка родилась нормальной. Как мы боялись ее рожать! Ничего, обошлось. Выросла красавица и умница. Она и не знает, что у нее есть старший брат. Удивляется на нас, почему мы не хотим к ней в Иерусалим перебраться. А как же мы отсюда уедем? Здесь наш первенец. И мы уедем к дочери, если только он умрет раньше нас.
Серега: — Смотри, останавливаемся. Тюмень, должно быть. Пойдем на перрон, продышимся. Тебе погулять надо. Пивка возьмем.
Моисей: — Мне нельзя пива. У меня мочевой пузырь слабый. И почки больные.
Серега: — Да мы немного. По кружечке всего. Пойдем-пойдем, вставай, Моисей. Ничего, что я на «ты»?
Моисей: — Ничего, Сережа. Я тебе главную свою боль рассказал. Доверился. Это ведь сближает больше, чем какой-нибудь брудершафт.
Серега: — Опа! Немножко штормит, да? Брудершафт, говоришь. А что, я согласен выпить с тобой на брудершафт. Ну идем.
***
Проходят мимо Любы.
Серега: — Я скоро приду, как договорились. После Тюмени. Душ будет?
Люба: — Будет. Только сначала я схожу, с Москвы не мылась. (Обоим, нарочито громко: «Пассажиры! Далеко не уходите. Стоянку могут сократить». «Да мы рядышком, киоск вот он»)

Картина 7.
Серега: — Моисей, ты вот тут за столб держись, я сам возьму, ты какое пиво любишь?
Моисей: — Мне все равно. Я ведь его не пью. Сережа, посмотрите, какое небо, какие звезды!
(Мимо проходит сержант. Он откликается на последние слова  Моисея: «Какие звезды, старый? Это фонари вокзальные горят». – «Нет, вы не правы, это — звезды». – «Ладно, поспорь уж немножко, некогда мне тут с тобой. Потом как-нибудь договорим». Подходит к Моисею вплотную, нюхает его: «Да ты пьян! Мир перевернулся, и может случиться что-то нехорошее. Завтра я за тобой внимательно понаблюдаю. Жди в гости, Моисей».)
Сержант подходит к Любе, он явно нетрезв, игриво:
— Доложите обстановку в вагоне, товарищ проводник.
Люба: — Саша, да ты же пьян! Ты что делаешь, на тебе же форма, пистолет!
Сержант: — Сохраняйте спокойствие, гражданка. Ситуация под контролем. Ну выпили немножко, у меня же день рождения (смотрит на часы) через полчаса начнется. Ребята поздравили.
Люба: — А где они?
Сержант: — Уснули. Слабаки. Так что один я теперь всему поезду охрана и надежда.
Люба: — Спаси, господи, от такой охраны.
Сержант: — Я приду ночью, а?
Люба: — Как ты мне надоел за этот рейс! Нет, сколько раз тебе говорить!
Сержант: — Ломаешься, как девочка. Напарница твоя куда как сговорчивее. Такая любовь у нас с ней бывает!.. Не рассказывала она тебе?
Люба: — Знаю я вашу любовь: под пистолетом она под тебя ложится. Ох, доиграешься, Сашок! Ты же как бандит себя ведешь, а не как милиционер.
Сержант: — Скажешь тоже – бандит! Я в следующий раз уже старшим отделения охраны поеду, приказ подписан. Меня начальство ценит.
Люба: — Лучше бы тебя люди ценили. Ступай уж к себе, спать бы лучше лег.
Сержант: — Пожалуй, лягу. А завтра – приду к тебе. С тобой хочу свой день рождения провести. И никуда ты от меня не денешься. Я своего привык добиваться. Так что смотри, не подпускай к себе никого.
Люба: — Ты что, угрожаешь мне? «Не подпускай никого»! Это вообще не твое дело.
Сержант: — Мое. Потому что я хочу, чтобы ты была моей. Только моей. Ты меня поняла?
Люба: — Ох, Сашок, Сашок! Нехорошо мне как-то за тебя. Иди. Буду, буду я твоей, ты только успокойся. Иди проспись.
Серега (вернувшись с открытым пивом): — Ты что-то про звезды начал говорить.
Моисей: — Какое бездонное небо над Землей. Представляешь, даже я, кандидат наук, не могу вообразить, не могу себе представить бесконечность Вселенной.
Серега: — Ага. Я тоже не могу, хоть и не ученый. Ты пей пиво, пока холодное.
Моисей: — Не надо бы мне пива, но так душно (пьет).
Серега: — Моисей, а теперь ведь уже никто особенно не спорит, что там (показывает в небо) где-нибудь обязательно жизнь есть, да?
Моисей: — Не знаю. Наверное, есть. Не в этом проблема.
Серега: — Да тут вообще никакой проблемы нет. Ну есть там где-то жизнь, пусть будет. Нам-то что.
Моисей: — Вы не правы, Сережа. Проблема есть, и очень большая.
Серега: — В чем?
Моисей: — Как бы вам это сказать, чтобы это было не длинно и не пошло?.. Держите ваше пиво, я сосредоточусь. (Моисей закрывает глаза, сжимает висками голову. Серега на все это добродушно улыбается, перемигивается с Любой, та делает ему знаки, чтобы не пил много.)
Моисей: — Я готов. Слушайте, Сережа. Вы, конечно, слышали о лунной программе американцев «Аполлон». Было шесть экспедиций на Луну. Советский Союз, к сожалению, ограничился и вовсе луноходом. К сожалению, на этом все и закончилось. Политика погубила все. На самом деле человечество обязано просто вернуться к лунной программе.
Серега: — Зачем нам Луна-то?
Моисей: — Луна – это всего лишь промежуточная база. Там нужно построить базу, чтобы проще было долететь до Марса. Надо построить на Луне 4-6 баз, это минимум.
Серега: — Соломоныч, ты, конечно, прости, но ты о каких-то диких вещах говоришь. Президенты двух самых космических стран гоняются по сортирам и пещерам за террористами, а вы – про город на Луне.
Моисей: — Да, политика здорово тормозит изучение космоса.
Серега: — Соломоныч, я тут телевизор в гостях случайно посмотрел. Там про Мировой океан кино показывали. Оказывается, люди знают про него один только процент, наши моря и океаны полны тайн. Мы Землю свою не знаем, а ты – космос.
Моисей: — Ну, кое-что про Землю ученые выяснили. Дай пива. Например, то, что раз в 183 миллиона лет происходят массовые вымирания в животном мире. Потом появляются ранее не жившие животные. Гораздо чаще происходят инверсии магнитного поля, северный и южный полюса меняются местами. Еще чаще происходят экскурсы магнитных полюсов. Последний такой экскурс имел место 2700-2800 лет назад. Это было совсем недавно. Египтяне тогда жили, этруски. Вы знаете, что этрусские вазы имеют обратную намагниченность?
Серега: — Интересно, конечно. Но все как-то отвлеченно.
Моисей: — Как вы можете так говорить: «отвлеченно»! Земля, может быть, в такие столетия просто кувыркается в космосе!
Серега: — Как это «кувыркается»?
Моисей: — А вот так! Меняется ось вращения, просыпаются вулканы, меняется климат…
Серега: — И что? Вот ты и я, мы же это все равно не застанем.
Моисей: — Как знать, как знать? Есть предсказания древних и есть сведения серьезных ученых. Когда два эти источника информации совпадают, это очень большой повод задуматься всем нам.
Серега: — А что тут думать-то?
Моисей: — Сергей! Да вы понимаете, что и ученые, и древние назвали один и тот же год – 2030-й. Совсем скоро произойдет очередная инверсия магнитных полюсов. Наука уже зафиксировала ускорение в перемещении южного магнитного полюса.
Серега: — Это что, крендец нам всем придет, что ли?
Моисей: — Как вы сказали – «крендец»? Это в смысле конец? Да, именно так, крендец.
Серега: — Ну и чего тогда дергаться? Люди же все равно ничего не смогут сделать?
Моисей: — Смогут! Надо только поторопиться. Мы вполне успеваем создать базы на Луне и потом, следом, сразу же – на Марсе. Чтобы при самом худшем варианте развития событий человечество успело спасти там, на Марсе, 200-300-500 лучших своих представителей.
Серега: — А кто их отбирать будет?
Моисей: — Кого?
Серега: — Ну этих, лучших 200-300-500 человек?
Моисей: — Ну, этот вопрос не главный на сегодня, он решится в процессе работ.
Серега: — А ты, Моисей, хотел бы попасть в этот список! А почему бы, собственно, и нет? Имя у тебя подходящее. Ты не от Ноя свой род ведешь? Вам не привыкать ковчегами управлять.
Люба: — Да вы что, не слышите меня совсем? Садитесь быстрее в вагон.
Моисей: — Зря вы так, Сережа. Мне и по возрасту, и по здоровью уже никак не попасть в этот список. Хотя было бы интересно.
Серега: — А по мне, если погибать человечеству, так лучше всем. Как их выбрать, достойных-то? Да и так ли уж много пользы от людей космосу, а? Как ты думаешь, Люба? А про космос тебе, Моисей, лучше с Воробьем поговорить. Он там часто бывает.
Моисей: — Где бывает?
Серега: — В космосе.
Моисей: — Как это?
Серега: — Летает. Не, правда. Он мне рассказывал. По секрету. Боялся, как бы его опять в психушку за такие рассказы не упекли. Но сейчас-то можно же о таких вещах рассказывать.
Моисей: — Вы серьезно про левитацию?
Серега: — Про что?
Моисей: — Ну, про полеты без всяких технических приспособлений, это левитацией называется.
Серега: — Серьезно. Летает Воробей. Далеко. В другие галактики даже. Он говорил, как эта планета называется, где он чаще всего бывает. Название такое мудреное, я не запомнил.
Моисей: — Постойте, Сергей. Вдруг он не захочет об этом рассказать мне, расскажите вы, что запомнили.
Серега: — Ладно. Только при условии, что ты не будешь от выпивки отлынивать.
Моисей: — Ну хорошо, если без этого нельзя.
Картина 8. Объявление по вокзалу: «Внимание! Скорый поезд «Москва-Новореченск» отправляется. Будьте осторожны!» Моисей и Серега заходят в купе.
Серега: — Дрыхнут попутчики! Хорошо у них водка на вчерашние дрожжи легла.
Моисей: — Сережа, ну расскажите, неужели это серьезно, что ваш товарищ в космос летает?
Сергей: — Да черт его знает. Может, и серьезно. Вы же вот серьезно про полет на Марс говорите? Это что, уже возможно технически?
Моисей: — Да! Это уже сейчас вполне решаемая техническая задача. О лунных базах еще в 1962 году думал Королев, в 80-е годы — академик Глушко. А Шевченко, известный наш ученый, доказал, как это важно при создании радиотелемостов. С лунной базы вывозить грузы дальше в космос в 20-30 раз эффективнее, чем с Земли. Марсианская экспедиция и сейчас обсуждается. Только Виталий Семенов, один из самых больших наших сегодняшних авторитетов по космосу, закладывает в марсианскую программу роковую ошибку уже сейчас, на этапе обсуждения…
Серега: — Стойте! Стойте, Моисей Соломонович. Мой мозг уже утомился. Давайте выпьем.
Моисей: — Я не хочу. Мне это не надо.
Серега: — Ну, тогда ваше здоровье.
Моисей: — Вы извините, я опять на свое сбился. Просто если мы сейчас не переубедим ЦУП, этот полет к Марсу будет бесполезным, пустой тратой денег.
Серега: — Кто это «мы»?
Моисей: — Ученые, к которым я еду. Я не могу вам о них рассказать, они работают в закрытом институте.
Серега: — Ну и не рассказывайте. Пиво пейте. Выдохнется, пропадет.
Моисей: — Сергей, а вы обещали мне про Сашу рассказать, про его… полеты.
Серега: — А вы обещали выпить в обмен на мой рассказ.
Моисей: — Ну, я, если без этого нельзя…
Серега: — Да бросьте вы, Моисей. Не хотите – не пейте. Мне тоже уже хватит. А про Сашу… Да я почти ничего и не помню, что он мне рассказывал. Он же рассказывает-то об этом, только когда мы хорошо выпьем. Да и не верю я в его рассказы, честно сказать.
Моисей: — И все-таки, расскажите.
Серега: — Ну… Особенно он любит летать на какую-то планету, которая черт-те где находится. Он мне ее даже в атласе астрономическом как-то показал. Название у нее какое-то необычное. В атласе она вообще никак не называется, под номером, как зек проходит. А Воробей говорил, как она называется. И эти, кто там живет, чудные какие-то. Любят его.
Моисей: — А как они общаются?
Серега: — Молча. Без слов.
Моисей: — На уровне мысли?
Серега: — Ну типа того. Только, я думаю, никуда он не летает. Все это- его фантазии. Мечты. У него жизнь какая-то вся изломанная. Мать рано умерла. И ладно бы умерла. У нее рак был, и она… ну, в общем, сама из жизни ушла. И он на нее обижен за это. Считает, что она могла бы и помучиться ради своих детей. У него брат еще есть. Отец потом женился, сына младшего родственникам своим отдал на воспитание, а Сашку в другой город отправил, в четырнадцать лет. Ну и так он как-то всю свою жизнь и мыкается по чужим углам.
Моисей: — А своя семья у него есть?
Серега: — Была. Он рано женился, в восемнадцать лет. В армию его забрали. А жена его молодая родила после этого. Через десять месяцев. Как-то они его еще обманули с тещей. Наврали, что беременность тяжелая была, ребенок слабенький родился, и вот только когда стало ясно, что малыш выживет, только тогда солдату и сообщили. Потом он отслужил, вернулся, стал заботливым отцом и мужем. А потом у него еще один ребенок родился. Опять не от него. Тогда-то он и сбежал на свою метеостанцию. Эти два года были у него самыми счастливыми в жизни. Как-то у них там все справедливо было. Как в этом космосе его.
Моисей: — А что ж он там не остался?
Серега: — В космосе?
Моисей: — Да нет, на метеостанции…
Серега: — Женщины не нашел. С ума, рассказывал, начал без бабы сходить. Вот и вернулся.
Моисей: — И не женился больше?
Серега: — Да почему? Он периодически женится. Но редкая жена может вытерпеть его больше года.
Моисей: — Почему?
Серега: — Требует он от них много. А они все никак не соответствуют. Я ему уже и объяснять перестал, что бабу надо просто терпеть. Они же нас, в конце концов, терпят. А ему так не надо. Хочет, чтобы все идеально было. Вот и выдумал себе далекую планету. Там его понимают, там его любят.
Моисей: — Да, грустная история.
Серега: — Ага. Ну что, Моисей, выпьем по последней за наш несовершенный мир. И спокойной тебе ночи.  У меня еще дело одно есть.
(Выпивают. Серега берет со стола водку, встает уходить, возвращается, наливает в стаканы Воробья и Паши, накрывает один – консервами открытыми, другой – хлебом и уходит.)
Картина 9. Моисей сидит в задумчивости, потом спохватывается, достает блокнот, ручку, начинает что-то вычеркивать, записывать:
— Ах, пить-то как охота! Чайку бы сейчас, да Люба, наверное, уже спит. Охо-хо, и воды нет, пиво одно, ох, не надо бы мне его пить. (Пьет)
Паша (с угрозой и сожалением одновременно): — Ты что делаешь?
Моисей: — А? Что? Паша, вы не спите?
Паша: — Мама, мамочка! Ну что ты хочешь от меня? Зачем ты опять пришла? К себе, что ли, зовешь? Ну что ты молчишь?
(Паша встает, садится, опять ложится, опять встает – томится. Моисей очень напуган, не знает, что делать. Только решился бежать за Серегой, Паша загораживает выход, тянется к Воробью, чтобы разбудить, Паша и тут, словно специально мешает ему.)
Паша: — Мама! Ну скажи, зачем ты пришла ко мне? Я не хочу к вам с отцом. А где папа? Он тебя за мной послал? Я не хочу к вам. Мне еще жить охота, я еще не нажился, у меня еще столько сил.
Когда Паша немножко притих, Моисей будит Воробья:
— Саша, Саша, проснитесь! Я не знаю, что в таких случаях надо делать…
Воробей: — А? Что случилось?
Моисей: — Послушайте, послушайте сами. У Паши, видимо, началась белая горячка.
Паша: — Мама, ну не молчи, поругай ты меня, и тебе легче станет, и мне. Что ж ты на меня так смотришь-то? Так же вот смотрела, когда меня из школы выгнали. Смотрела-смотрела и заплакала.
Моисей: — У него ведь горячка. Что делать?
Воробей: — Нет, какая горячка! «Белочка» приходит под утро. Тут важно вовремя опохмелиться.
Моисей: — Какая «белочка»?
Воробей: — «Белочкой» в наших кругах называют белую горячку. «Белочка» – это реакция отравленного алкоголем организма на отсутствие свежей порции водки. Приходит обыкновенно только после продолжительной пьянки. Если вовремя не опохмелиться, мозг начинает нервничать и издеваться над человеком самым гнусным образом. Понял?
Моисей: — Нет.
Шепот, бормотание Паши переходят вновь в явственный монолог:
— Да не виноват я был, мама! Ты мне тогда не поверила и сейчас, что ли, не веришь? Ну ладно, ладно. Виноват. Но я же отсидел за это, от звонка до звонка. Не вини ты меня больше, мама.
Моисей: — Саша, это горячка!
Воробей: — Повторяю: во время запоя горячки не бывает. «Белочка» приходит на выходе из запоя.
Моисей: — Тогда что это?
Воробей: — Это – «бред обыкновенный».
Моисей: — Но он же может в этот бреду натворить черт-те чего!
Воробей: — Может.
Моисей: — Я… боюсь.
Воробей: — А ты забирайся на верхнюю полку, здесь не так страшно.
Моисей: — Так это же место Сергея. Он вот-вот придет.
Воробей: — А он давно ушел?
Моисей: — Не знаю. Может, минут двадцать.
Воробей: — А, ну тогда не переживай. Если он не вернулся через пять минут, значит, у него все получилось.
Моисей: — Что получилось?
Воробей: — Женщину уговорить получилось. Если Серега пошел к женщине и не вернулся ровно через пять минут, значит, он сумел уболтать ее на любовь, и не вернется до утра.
Моисей: — А кого он, где он, куда он, кого успел найти?
Воробей: — Думаю, Любу, больше он в вагоне ни одной женщины не видел.
Моисей: — Не может быть! Люба – порядочная женщина. Мы с ней столько общались с самой Москвы. Она приличная очень женщина, у нее семья есть.
Воробей: — Ну вот женщина и наелась твоими приличными разговорами, утомил ты ее, должно быть. И ей захотелось не дурацких приличных разговоров с мужчиной, а нормального общения.
(Моисей, забираясь на верхнюю полку, пораженный бормочет: «Как же? Разве так можно? Мне, правда, тоже пришла такая мысль, но я ее прогнал, побоялся оскорбить женщину…»)
Воробей: — Ну и дурак.
Моисей: — Что? (Замирает на полпути на верхнюю полку, но тут снова вскрикивает во сне Паша: «Нельзя же так, мама!», и Моисей молодо вспрыгивает на верхнее место.)
Моисей пребывает в растерянности от незнакомого ему прежде космоса человеческих отношений, Воробей сетует:
— Зачем ты меня разбудил?
Воробей переворачивается на живот, опускает голову поближе к Пашиному лицу, и начинает с ним игру.
Воробей: — Паша, сыночек мой…
Паша: — Мама, мамочка моя родная, наконец-то ты заговорила.
Воробей: — Сыночек, сколько дней ты пьешь?
Паша: — Дык… Не помню, мама. С неделю, наверное. Нет, больше…
Воробей: — Деньги-то еще остались?
Паша: — Нет. Сегодня, когда не помер, на последние… покушать взял.
Воробей: — Что ж ты мне врешь, сыночек? «Покушать взял». Три бутылки водки ты взял и закусить немножко.
Паша: — Мама! Вы там все, что ли, знаете? Все оттуда видите?
Воробей: — Все, сыночек, все. Все видим, все знаем.
Паша: — Мама, а сколько мне жить осталось?
Воробей: — Да ты что, сыночек, с кукушкой меня спутал? Будешь жить так, как сейчас живешь, долго не протянешь.
Паша: — Мамочка, ну а что ж мне делать? Я не хочу умирать!
Воробей: — Придется, сыночек.
Паша стонет, а Моисей трясет уже некоторое время Воробья за локоть:
— Саша! Прекратите! Прекратите немедленно! Что ж вы так над человеком издеваетесь!
Воробей: — Да ну, Моисей. Разве это издевательство? Это так, воспитательный тренинг для детского сада. Знал бы ты, как в советской психушке надо мной доктор издевался! Ну да ладно, не будем о грустном.
Моисей: — А вы были?..
Воробей: — Был. Слушай, а давай мы Пашу от черносотенства вылечим, загипнотизируем его, внушим, что нельзя вас, евреев, обижать.
Моисей: — Что вы?! Это человек должен сознательно понять.
Воробей: — Ну, сознательно – это не всякому дано. Некоторых необходимо программировать. (Свешивается к Паше) Паша, сыночек, ты уже спишь?
Паша: — А! Мама, ты еще здесь? Уходи-уходи! Не пойду я с тобой, не зови даже!
Воробей: — Да что ты, сыночек! Оставайся, конечно, среди людей. Поживи еще, сколько получится. Только за что ты евреев не любишь?
Паша: — Не знаю. Не люблю, и все.
Воробей: — Ну и дурачок. Ты же им жизнью обязан.
Паша: — Чего это вдруг?
Воробей: — Акушер, который мои роды принимал, еврей был. А роды у меня тяжелые были. Намучилась, чуть не умерла. Никто и не верил, что все обойдется. Мне ведь все говорили, что не надо рожать, аборт, говорили, сделай, пока не поздно. Но врач за мной хорошая наблюдала, тоже еврейка. Она-то и сказала: никого не слушай, рожай. Только благодаря ей ребеночек жив остался.
Паша: — Ну и что? А я-то здесь при чем?
Воробей: — Дурачок. Ребеночек-то тот ты был. Вот и получается, что живешь ты только потому, что на свет божий они тебя приняли, евреи.
Паша: — Вишь ты, как оно получается…
Воробей: — И чтобы я не слышала впредь от тебя ни одного худого слова про них! Понял меня?
Паша: — Понял, мама, понял.
Воробей: — Ну а теперь — спи.
(Несколько минут тишины, только колеса слышно стучат.)
Моисей: — Успокоился Паша, уснул.
Воробей: — Теперь уж долго не проснется.
Моисей: — Почему вы знаете?
Воробей: — Ну так его ж мама молчанием изводила. А теперь он с ней поговорил, упокоился. Отлить схожу, может, усну еще.
(Воробей уходит в туалет, Моисей возвращается на свое место, на нижнюю полку, роняет еще сто-то со столика – купе понемногу превращается в свинарник.)
Картина 10. Воробей возвращается в купе. Моисей сидит в глубокой задумчивости, практически в прострации. Воробей его не трогает, тихонько садится рядом. Так продолжается какое-то время, молчание тяготит Воробья. Он наклоняется над столом, смотрит, что там.
Воробей: — Умора, а! Всю закуску напрочь опрокинули, а водка стоит! Моисей, это что, Серега, что ли, водки в стаканы налил?
Моисей: — Что? Да. Он уже ушел, потом вернулся, налил водки и ушел. Где все-таки он? Может, его поискать, не случилось ли что с ним?
Воробей: — Что с ним может теперь, ночью, случиться? Только хорошее. Выпьем?
Моисей: — Нет, я не буду.
Воробей: — Не часто мне в жизни встречались люди, которые отказывались от водки, когда она есть
Моисей: — А у меня тоже сегодня необыкновенный день случился. Вы знаете, я как-то все больше с семьей, с коллегами. Работа-дом, дом-работа. И мне это не скучно, нет. Там все мои интересы и вся моя жизнь. Я думал, что и в дороге потрачу время с пользой. Почитаю, мысли, аргументы свои запишу. А вы меня вот словно вырвали из привычного и уютного моего кокона. Сначала Паша, потом вы с Сережей. И я ничуть об этом не жалею. Вы мне как будто жизнь показали с другой стороны, откуда я ее не знал.
Воробей: — С изнанки.
Моисей: — Ну почему с изнанки? Нет, такой, какая она есть. Я как-то сжился со своей работой, со своими радостями и болью. Даже, может, думать забыл о других людях. А это нехорошо, неправильно.
Воробей: — Да что вам другие люди? Какое до них вообще должно быть дело вам или мне? Уроды они в основной массе и не заслуживают того, чтобы обращать на них внимания.
Моисей: — Зря вы так, Саша. Вы же хороший человек и добрый, как мне кажется. Зачем вы так про людей?
Воробей: — Ну ладно. Не буду больше вслух так говорить. Только про себя. Выпьем?
Моисей: — Ну разве что пива немного. Хоть и боюсь я его.
Воробей: — Чего его бояться?
Моисей: — У меня мочевой пузырь слабый.
Воробей: — Так пей водку, с нее не обоссышься. Ладно, Моисей, извини. С тобой действительно надо осторожно выражаться, обижаешься на обыкновенные-то слова. Извини. Извиняешь?
Моисей (со вздохом): — Извиняю.
Воробей: — Давай выпьем в знак того, что ты не врешь мне сейчас, когда говоришь, что извинил меня.
Моисей (со вздохом): — Давай… Саша. У меня, наверное, нет права, и я боюсь вас обидеть этим вопросом. Но мы ведь, в конце концов, сегодня встретились, завтра попрощаемся, чтобы больше никогда не увидеться…
Воробей: — Кандидат, заканчивай с вводной частью, спрашивай уже.
Моисей: — Дело в том, что когда вы спали, мы долго и искренне общались с вашим товарищем, с Сергеем. И он мне рассказал о вас нечто удивительное, можно даже сказать, интимное.
Воробей: — Про стихи мои, что ли? Читать не буду, я еще столько не выпил, чтобы стихи свои читать.
Моисей: — Вы еще и стихи пишете?
Воробей: — Что значит «еще»? А чего он вам про меня рассказал?
Моисей (мнется, долго собирается): — Про полеты…
Воробей: — Полеты… Полеты, полеты. Полеты во сне и наяву. Вы про какие интересуетесь?
Моисей: — Про полеты… в космос.
Воробей: — Вообще-то, я зарекся о них рассказывать
Моисей: — Почему?
Воробей: — Потому что однажды я рассказал о них самому близкому человеку. Она испугалась. За себя, понятное дело, испугалась, но всем объяснила, что испугалась она за меня, — и сдала меня в психушку. Меня полечили по полной программе: и укольчиками, после которых немеешь на несколько часов, и электрошоком. Поправили мое психическое здоровье, и я перестал летать. Почти. Так только, иногда, и не дальше Солнца.
Моисей: — А как вы определяете, что это именно Солнце?
Воробей: — Ну как? Просто! Они же все с нами разговаривают, когда мы подходим к ним близко. Хотя в психушке мне настойчиво объясняли, что это не космос со мной разговаривает, а я с ним, и я же, от его имени, с самим собой. Там как-то боятся говорить человеку в глаза прямо, что он шизофреник. И чтобы доказать вам, Моисей, что я не шизофреник, я не буду вам рассказывать про то, о чем я говорил с Солнцем.
Моисей: — Прошу вас, расскажите! Ну хотя бы главное: что ждет Землю в ближайшем будущем, об этом же вы наверняка говорили с… с ним.
Воробей: — С Солнцем, вы хотели сказать, но не смогли. Потому что это действительно звучит дико. А что может быть с Землей?
Моисей: — По некоторым данным, в 2030 году нашу планету ожидают глобальные катастрофические катаклизмы. Так что человечество может просто исчезнуть.
Воробей: — А почему это вас беспокоит?
Моисей: — Как же это может не беспокоить? Ведь вместо жизни будет смерть!
Воробей: — Смерть? А что такое смерть?
Моисей: — Ну… это…
Воробей: — Если у вас нет готового ответа, не нужно сочинять его на ходу. Зря вы не пьете водку. Пили бы, тогда бы я вам много чего рассказал.
Моисей: — А почему тот факт, что я не пью водку, мешает вам рассказать мне то, что вы знаете, в чем вы уверены, что оно есть?
Воробей: — Потому что утром, когда вы мне напомните вчерашний разговор, а я не захочу его продолжать, у меня не будет возможности сказать вам «Как же вы вчера напились, что вам такое в голову пришло!» Спокойной ночи, Моисей. Я пошел спать.
Воробей уже забрался к себе, завернулся в простыню, когда произнес:
— А смерти не надо бояться. Чем быстрее человек перестанет бояться собственной смерти, тем больше времени останется у него на жизнь.
(АНТРАКТ)

Действие II.
Картина 11. Утро. Поезд стоит в степи. Уже стрекочут кузнечики, жаворонки заливаются, солнышко все жарче. Люба и Серега стоят в тамбуре.
Серега: — Смотри, река какая-то! Пошли искупаемся.
Люба: — Отправление в любой момент дать могут, не успеем обратно-то добежать.
Серега: — А я Воробья разбужу, пусть покараулит, стоп-кран дернет, в случае чего.
Люба: — Остановка поезда без причины – это у нас чрезвычайное происшествие.
Серега: — И как тебя за него накажут?
Люба: — Погонят из бригады. И ездить мне до самой пенсии куда-нибудь в Бобровку на вонючем пригородном поезде.
Серега: — А у вас в Москву ездить – это престижно считается?
Люба: — Конечно. Чтобы попасть в нашу бригаду, молодые девчонки на что только не идут.
Серега: — А ты… тоже на «что-то» шла, чтобы попасть?
Люба: — Я – нет. Я же давно здесь, с советских еще времен. Мне теперь главное – нарушений заметных не делать.
Серега: — Наша с тобой сегодняшняя ночь – заметное нарушение?
Люба: — Очень.
Серега: — Странно как-то получается в жизни. Такая хорошая ночь, хорошая ведь?
Люба: — Хорошая…
Серега: — Такая хорошая ночь была у двух людей, и вдруг одного из них могут за нее очень больно наказать.
Люба: — А ты еще пришел так поздно.
Серега: — Это я из-за Моисея опоздал. Как-то неудобно его было оборвать. Он что-то так разоткровенничался со мной.
Люба: — Это бывает в поезде. Люди ведь знают, что больше никогда не увидят друг друга, и рассказывают незнакомому человеку такое, в чем даже себе не признаются. (Пауза) И рассказывают, и делают.
Серега: — Обидишься на меня? Спросить хочу…
Люба: — Спрашивай, не обижусь.
Серега: — А вот такое, как у тебя сегодня со мной случилось, у тебя… часто бывает?
Люба: — Нет, не часто. А очень и очень даже редко.
Серега: — А почему так сильно повезло мне? Ты, вообще, замужем?
Люба: — Да, замужем. И мужу своему почти не изменяю, хотя иногда и следовало бы.
Серега: — Что, супруг тебе неверен?
Люба: — Это вряд ли, что неверен. Он смолоду у меня темпераментом не отличался. А к сорока годам и вовсе только рыбалкой и интересуется. Не поверишь, я ему и не изменяла никогда. В последние вот только годы, когда вдруг поняла, что все, жизнь-то моя женская заканчивается. Дальше из бабьей радости будут только внуки. Как дошло это до меня, так полночи проплакала.
Серега: — А к утру у твоего благоверного пробились первые рожки?
Люба: — Не в тот же день, но вскорости. Я как будто в первый раз за всю свою жизнь поняла, сколько в этом радости может быть. Хотя бы вот так, на одну только ночь, если не выпало любви на всю жизнь. Но и это редко бывает. В вагоне-то в основном все наши едут, новореченские — что в Москву, что назад. Кому недалеко, те купе не берут. Город у нас небольшой. Не хочется, чтобы муж как-нибудь узнал о чем.
Серега: — А тут я: и сел на полдороге, и выхожу задолго до вашего Реченска Нового. И все можно сделать шито-крыто.
Люба: — Да. Да! А ты будто осуждаешь меня? У тебя у самого-то жена есть?
Серега: — А как же, все как полагается. Вторая уже. И вместо того чтобы и от нее уйти, я почаще выбираюсь из дома. Почаще и подольше.
Люба: — Так ты, поди, и работу свою приличную поменял на черт-те что, чтобы дома не бывать? А то наплел тут: «художник», себя он ищет, «предначертание свое главное на Земле».
Серега: — Не передразнивай. Ну наврал я тебе, может, немножко вначале, напустил пыли. Для порядку.
Люба: — Ну да, женщины это любят. Особенно молодые. Вот ты по привычке и действовал. Хочешь притчу расскажу?
Серега: — По какому поводу?
Люба: — По поводу женщин, у тебя ведь их много бывает?
Серега: — Много? Не знаю, но чувствую, что их могло бы быть больше. Или меньше?
Люба: — Ну так слушай. Дай мне сигаретку, что ли.
Серега: — У меня крепкие.
Люба: — Ничего, дольше после нее курить не буду. Была одна святая, давно, еще когда на христиан гонения были. Очень красивая была женщина.
Серега: — Очень красивая – и святая?
Люба: — А что, так не бывает?
Серега: — Ну, раньше, может, и бывало, а сейчас – я вот не встречал.
Люба: — Тебе, конечно, виднее. Ну ты будешь слушать? И однажды они бежали от своих преследователей на лодке по широкой реке. Второй, с кем они бежали, был мужчина.
Серега: — Очень интересный сюжет…
Люба: — Не перебивай. Ну вот, крепился этот мужчина, крепился и все-таки не выдержал, заговорил со святой этой о любви, о своем желании обладать ею. Она – святая – попыталась усовестить его тем, что где-то его жена ждет, люби, мол, ее, законную свою супругу.
Серега: — Как церковь велела, да? Ну-ну, и что мужик ей придумал сказать, когда она ему про жену напомнила?
Люба: — Да то же, что и все вы: жена – это одно, а ты – совершенно другое. И тогда святая протянула ему ковш и велела: зачерпни воды справа от лодки, выпей. Теперь зачерпни воды слева от лодки, выпей. И спросила после этого, почувствовал ли он какую-нибудь разницу? Воды в реке много, но вкус у нее один и тот же. Так и с женщинами: не ищи других, все мы одинаковые, люби свою жену.
Серега: — Хорошая притча. Есть в ней один только существенный недостаток: жена постоянно должна быть рядом. Чтобы как только захотел попить – сразу и зачерпнул. Хотя, как же, зачерпнешь: у нее то голова болит, то на работе устала. Но в целом сказочка твоя правильная. Я ведь тоже не сразу женам изменять начинал. Долго после свадьбы верность хранил. Года, наверное, по полтора. И в первом браке, и в следующем. А сейчас и вправду распустился. Женщин много стало. И нет уже никакого в них вкуса совсем. Ни в них, ни в жене. Не пойдешь купаться?
Люба: — Нет, какое уж теперь купание, если бы сразу, как только остановились. А теперь уж, наверное, поедем скоро.
Серега: — Вот так все у вас: «если бы да кабы, да теперь уж поздно». Запомни, Любонька: хорошее никогда не бывает поздно. Ну, рискнем?
Люба: — Нет.
Серега: — Ну тогда я один. (Убегает к реке через начинающийся июльский зной, треск кузнечиков и трели жаворонков.)
Люба: — Я посмотрю, чтобы ты не отстал.
Картина 12. В купе героев всхрапывает, иногда кричит что-то Паша, Воробей затих и забился как-то в угол, к стене так, что его не видно, будто и нет совсем. Просыпается Моисей. Он осторожно, украдкой от самого себя начинает ощупывать себя. Удрученный, встает, снимает с себя «домашнюю» одежду, поскольку переодеться не во что, надевает брюки, официальную рубашку. Снятую одежду он огорченно нюхает, сворачивает, кладет в пакет и прячет в чемодан. Быстро собирает постельное белье, разглядывает и трогает матрас, переворачивает его: «Ой, стыд-то какой! И зачем я это пиво тюменское пил?!» Берет казенное белье и идет к Любе. Не находит ее в купе проводников, выходит в тамбур. Люба разглядывает что-то в степи и вздрагивает на слова Моисея:
— Доброе утро, Люба…
Люба: — Ой! Напугали! Здравствуйте, Моисей Соломонович. Вам чего? А что это вы уже белье сдаете? Мы же только завтра утром будем на месте, сутки почти ехать еще.
Моисей: — Так стыдно, так неудобно мне. Нет, я не сдаю, то есть сдаю, то есть хочу поменять белье.
Люба: — Что-то случилось?
Моисей: — Случилось. Черт! Как же я, старый еврей, и не догадался! Надо было испачкать все это вонючими рыбными консервами, не сообразил. Теперь придется правду сказать.
Люба: — Да что случилось-то?
Моисей: — Случилось страшное. Сергей уговорил меня попить в Тюмени пива. А я пиво совсем не пью, у меня почки больные. Вот. А тут прямо на сон пиво почти целую банку выпил. И вот результат…
Люба: — Так вы…?
Моисей: — Да…
Люба: — Да не убивайтесь вы, в дороге всякое случается. Пойдемте, поменяем мы вам простыни, никто ни о чем и не догадается.
Моисей: — Спасибо вам, я заплачу.
Люба: — Конечно, заплатите, куда вы денетесь.
Моисей: — Только вы уж не смейтесь надо мной.
Люба: — Да я и не смеюсь. Тут плакать надо.
Моисей: — Вы правда никому не расскажете?
Люба: — Да кому это интересно-то, что у пассажира такой конфуз случился, господи!
***
Пока Люба достает белье, поезд незаметно трогается. Моисей отсчитывает деньги:
— Десять рублей, двадцать, тридцать, сорок. И вот еще десять – всего пятьдесят. Возьмите, Люба. А титан скоро поспеет?
Люба: — Сейчас включу. Сколько времени-то?
И тут доносится стук колес — такой, каким он бывает, когда поезд идет через мост, звонкий. Люба выбегает в тамбур. Но вместо того чтобы сорвать стоп-кран, она всего лишь закрывает дверь вагона.
Моисей: — Люба, а что случилось? Чем вы так взволнованы?
Люба: — Сосед ваш от поезда отстал.
Моисей: — Сережа?
Люба: — Сережа, Сережа. Пойду, говорит, по степи пройдусь, пока мы стоим, ковылем подышу.
Моисей: — Я знаю, Любонька, он пошел цветов вам нарвать, как в кино, помните? А что же, а надо же, наверное, поезд остановить?
Люба: — Поздно уже. Заболталась я тут с вашим… сырым бельем. Если бы сразу, как поезд тронулся, можно было экстренное торможение применить. А теперь уже все, пассажир считается отставшим. По вине проводника.
Моисей: — А вы-то здесь при чем? Как бы вы могли его остановить?
Люба: — Зачем кого-то останавливать? Двери должны быть закрыты вот на этот ключ.
Моисей: — А… а если пассажир через окно вылезет?
Люба: — Да как через него вылезешь, они же у нас не открываются.
Моисей: — Ну у нас же в купе открыто, вот и скажем, что Сергей сам ушел, без вашего ведома, через окно.
Люба: — Ладно, Моисей, идите уж.
Моисей: — Да, пойду. (Отходит, возвращается) А можно я тут с вами побуду? Мне как-то нехорошо. Какое-то странное чувство, какая-то тревога необъяснимая, беспричинная…
Люба: — Ну побудьте. Только белье-то ступайте постелите.
Моисей: — Я постелю и назад, можно?
Люба: — Можно. А я пока чай вам сделаю.
***
Моисей торопится, постелил простыню, потом снял ее, застелил матрас одеялом, почти приладил простыню сверху…
Паша: — Че, Моисей, обоссался, что ли?
Моисей: — Вы! (И вдруг обмяк, сел) Да…
Паша: — Вот ведь, оказывается, что и вы – тоже люди. Да ты не горюй так. Нашел отчего убиваться. Ты всего лишь обоссался. А вот я весь в полном дерьме. Мать что-то зачастила ко мне. Столько лет ее не видел, не вспоминал, уж сколько лет, как померла. А ни разу не снилась. А тут за день два раза. Не к добру это. Что скажешь?
Моисей: — Я в приметы не очень верю. Может быть, это оттого что вы домой едете, вспоминаете дом, детство, друга своего. Оттого и снится. Паша, может быть, вам чаю принести?
Паша: — Чаю? Это который Люба твоя продает, пакетный, что ли? Нет. Этот чай мне не поможет.
Моисей: — А я пойду, попью у Любы чайку.
***
Картина 13. Паша разглядывает разгромленный столик. Встряхивает пустые водочные бутылки, стаканы, находит тот, что вечером оставил ему Серега – полстакана водки, что накрыт корочкой хлеба. Нюхает, пробует на язык. Убедился, что это водка. Поднимает стакан, смотрит:
— Маловато будет.
Крошит в стакан хлеб, мешает все это ложечкой и ест как похлебку. Неожиданно для него появляется сержант:
— Странный у тебя чай, Паша.
Паша: — С утра – в самый раз.
Сержант: — Что, горючее кончилось, а трубы горят?
Паша: — Кончилось. Горят. Понятливый ты мужик, сержант, далеко пойдешь. Если кто не остановит.
Сержант: — Это что – угроза? Смотри, я при исполнении. Ну ладно, я сегодня добрый.
Паша: — Что так? Что-то случилось, что ты сегодня добрый?
Сержант: — Случилось. День рождения у меня.
Паша: — Замечательный повод выпить.
Сержант: — А поздравить?
Паша: — А что насухую-то поздравлять?
Сержант: — А где эти, соседи твои?
Паша: — Моисей где-то здесь, только что видел. А Серега… Да он, кажется, с вечера куда-то пропал, не помню я. К проводничке он все клеился.
Сержант: — С вечера, говоришь? Понятно!
Сержант резко закрывает дверь и идет к купе проводников. Там Люба и Моисей. Не разберешь, кто за кем ухаживает: Люба наливает чай, Моисей режет лимон.
Сержант: — Тэк-с! Ты что тут, Любушка, блядский конвейер устроила! Ночью один, с утра пораньше другой. А ты чего, пархатый, как на свадьбу вырядился, а? Галстук твой где? Почему без галстука?
Моисей: — Я… я… я – за чаем. Если здесь нельзя пассажирам находиться, я уйду сейчас.
Сержант: — Вали! И побыстрее. И свинарник в купе убери, нагадили, как пьяные подростки. Иди. Пять минут даю. Сам зайду проверить, и не дай бог что-нибудь мне там не понравится. Пошел, что стоишь!
Моисей: — Так вы, вы, вы, вы выход мне перекрыли.
Сержант: — Смотри, как бы я тебе кислород не перекрыл. Вышвыривайся. Быстро! (Моисей уходит)
Люба: — Что ж ты с людьми-то так вот обращаешься!
Сержант: — Как так?
Люба: — Не по-человечески.
Сержант: — А ты со мной – по-человечески обращаешься? Я же у тебя второй год любви прошу. Мне эта твоя сменщица… не нужна. Я тебя хочу.
Люба: — Странный какой. Что же это за претензия такая: «я тебя хочу»?! А я тебя не хочу.
Сержант: — Не хочешь, ну так дай – без желания!
Люба: — Ты что-то попутал. Я – не проститутка, чтобы без желания давать.
Сержант: — Ага! Значит, к этому, к Сергею, у тебя было желание.
Люба: — С чего ты взял?
Сержант: — Помолчи, не ври мне. Вон ведь часы его на столике лежат. Так их мужик перед сном с руки снимает и рядом кладет. Ну, что молчишь? Или это не его часы?
Люба: — Был он у меня, был! И был не потому, что он меня захотел. А потому, что я его захотела.
Сержант: — И чем же он такой особенный? Чем он лучше меня? Молчишь. А еврей этот с утра к тебе приперся – так ты его за компанию решила обслужить или за деньги?
Люба дает сержанту пощечину. Сержант отталкивает женщину, хватается за кобуру, орет:
—    Ну, зачем этот Соломон к тебе приходил, весь при параде?
Люба: — Не шуми так, вагон разбудишь. Переодеться ему не во что, и белье я ему поменяла.
Сержант: — Ха-ха-ха! А он что, облевался или обосрался тут у вас?
Люба: — Описался. Почки у него больные, сказал.
Сержант: — Почки больные? А не сказал отчего: простудился там или, может, дяденьку милиционера когда не послушал и получил по своим почкам нашим демократизатором?
Люба: — Не сказал.
Сержант: — Люба, у меня сегодня день рождения. Сделай мне подарок.
Люба: — Подарок? Возьми вон на полке коньяк. У китайцев купила. За сто рублей всего. И такая гадость.
Сержант: — Коньяк? При чем здесь коньяк?
Люба: — Подарок…
Сержант: — Ты мне зубы не заговаривай и дурочку из себя не строй. Мне не коньяк нужен. Мне ты нужна.
Люба: — Саша, сержантик мой молодой, да зачем я тебе? После другого-то сразу? Я же еще и не мылась, давай завтра.
Сержант: — Завтра, говоришь? Нет уж, давай сегодня. И прямо сейчас. А что не мылась – это ладно. Зубы-то ведь почистила поди?
Люба: — Не подходи ко мне!
Сержант: — Тогда я тебя просто застрелю.
Люба: — Да ты думай, что говоришь!
Сержант: — Я всегда думаю, что говорю. И я всегда получаю то, что хочу.
Сержант достает пистолет: «Ну? Да ты не раздевайся, незачем. Мы так…» (Закрывает дверь)
***
Картина 14. Купе № 5. Воробья по-прежнему не видно и не слышно, Паша – в прострации. Моисей с трясущимися руками ищет в своих вещах таблетки. Пытается их проглотить, чуть ли не горсть, запить нечем, давится, сглатывает.
Паша: — Ты чего, Моисей?
Моисей: — Страшно, страшно мне почему-то.
Паша: — Тьфу ты, господи! Почему такой дурдом вокруг сделался? Подожди, воды принесу.
Моисей: — Не нужно, я сам (но идти не может, колени его просто подгибаются от страха. Паша уходит за водой.)
Моисей: — Что же это? Что же это такое? Что происходит? Как же так?..
Паша возвращается: — Держи, запей.
Моисей: — Павел, вы не знаете, скоро ли будет какая-нибудь большая станция, я бы вышел, я хочу сбежать с этого поезда.
Но в дверях уже стоит сержант:
— Сбежать? Будешь застрелен при попытке к бегству.
Моисей: — Вы же говорили, что безвинных не стреляете.
Сержант: — Безвинных? Безвинных не отстреливаю, это точно. Но ты покажи мне хоть одного безвинного в этом купе.
Моисей: — Но я-то чем провинился?
Сержант: — А кому было сказано навести порядок в купе? Тебе. Я давал тебе пять минут (смотрит на часы). А прошло уже несколько больше. Так что тебя ждет дополнительное наказание.
Моисей: — Какое?
Сержант: — Это я еще не придумал. А пока – приступить к уборке!
Моисей убирает со столика все в пакет, отодвигая подальше к окну открытую жестянку с рыбными консервами, наклоняется собрать что-то с пола, кряхтит, становится на четвереньки.
Паша: — Почему-то с детства очень не люблю милиционеров. Особенно сержантов.
Сержант: — Не любишь? Интересно, за что? (Берет жестянку и выливает консервы на белую рубашку Моисея.)
Паша: — Ну и скотина же ты!
Сержант: — Ты оскорбил должностное лицо при исполнении им служебных обязанностей. Я тебе сейчас пущу пулю в лоб и скажу, что это была самооборона. Моисей будет свидетелем.
Моисей: — Товарищи, не ссорьтесь, зачем? (пытается себя почистить, от этого становится только хуже) Давайте лучше посидим, поговорим спокойно.
Паша: — Ага, посидим. Тем более что у сержанта сегодня день рождения.
Моисей: — Да? Поздравляю вас!
Сержант: — Спасибо, Моисей, сядь, отдохни. А что же ты, Паша, меня не поздравляешь?
Паша: — Я ж тебе говорил, что насухую не поздравляю.
Сержант: — А с выпивкой, значит, ты меня поздравишь?
Паша: — Выпью и поздравляю. Не жалко.
Сержант: — Моисей, сходи к Любе. У нее коньяк есть, китайский. Она сто рублей за него просила. Но, может, и так отдаст, как подарок мне на день рождения.
(Моисей уходит)
Сержант: — А ты ведь домой едешь?
Паша: — Тебе-то что за дело?
Сержант: — Да не ерепенься ты. Просто лицо твое как будто знакомо.
Паша: — Ну домой. Только вряд ли мы когда виделись. Я когда из города ушел, ты еще пацаном сопливым бегал.
Сержант: — А ты где жил? В Новореченске?
Паша: — В Шанхае, нахаловка такая была, самострой на берегу.
Сержант: — Ну так и мы там жили! Сразу у моста.
Паша: — У моста, говоришь? Так и я там жил. У тебя какая фамилия?
Сержант: — Лехманов.
Входит Моисей: — Люба говорит, что вы свой подарок от нее уже получили, а коньяк она лучше выльет.
Паша: — Как это выльет?
Сержант: — Моисей, тебе что, для меня сто рублей жалко?
Моисей: — Нет, не жалко. У меня деньги здесь, в пиджаке.
Сержант: — Ну так бери свой пиджак – и быстро!
Моисей: — Да-да, я сейчас. (Уходит)
Паша: — Не, сержант. Тебе не в поезде охраной кататься, а на зоне собак выгуливать, там тебе самое место, в вертухаях.
Сержант: — Ты что? Заступаешься за него, что ли?
Паша: — Нужен он мне заступаться. Каждый сам за себя должен уметь заступиться.
Сержант: — Вот именно! Кто чего достоин, тот то в жизни и имеет. Правильно я говорю?
Паша: — Правильно.
Появляется Моисей: — Вот. Только он почему-то открыт уже был, это не я.
Сержант: — Да знаю я, что открыт. Наливай.
Моисей: — Я? Я не умею.
Паша: — Эх вы, ученые! Дай сюда.
Сержант: — Во, Моисей, гляди: ни один еврей так не разольет, всем одинаково, а себе чуть-чуть, но побольше!
Паша: — Это я не специально. Рука дрогнула. Ну, давай, землячок, с днем рождения тебя.
(Пьют. Моисей давится, не может выпить полстакана сразу.)
Сержант: — Да ладно, вижу, что уважаешь, не переводи продукт.
Моисей: — Я вас тоже поздравляю, товарищ сержант, здоровья вам и этого, продвижения по службе.
Сержант: — Подлизываешься. Да не бойся ты меня, старый. Сидишь тут, зубами стучишь. Иди-ка лучше в штабной вагон, закажи песню для меня.
Моисей: — Песню?.. Хорошо.
Сержант: — Да ты куда пошел-то? Штабной вагон в другой стороне. (К Паше) ну, наливай, что ли!
Паша: — У тебя брат старший есть? Юрка?
Сержант: — Был. Юрка.
Паша: — Как «был»?
Сержант: — Ты мне еще вчера знакомым показался, по брательнику. Вы ведь из одной компании с ним, правильно я сообразил?
Паша: — Из одной. Только я в восемнадцать лет зону пошел топтать, а он – в армию.
Сержант: — Вишь ты, зона тебя и спасла. А брательник мой из армии не вернулся.
Паша: — Он Афган успевал зацепить…
Сержант: — Во-во, зацепил. Расстреляли его в Ташкенте за воинские преступления.
Паша: — Что он натворил-то?
Сержант: — Да пойди разбери, что он натворил. Геройствовал не в тех местах, где было можно. Мне это его геройство до сих пор боком выходит! В школу милиции не взяли. Выпьем!
Паша: — А что, дома-то наши стоят еще у реки?
Сержант: — Да ты че! Ты когда в последний раз в городе был? Снесли наш Шанхай давно.
Паша: — Жалко. Я ж до школы перед уроками порыбачить в нашей реке успевал. Хорошее было место!
Сержант: — «Хорошее»! Бараки вонючие!
Паша: — Ну, это кому как. Ты радио включи, а то не услышишь свою песню.
(Сержант включает радио, там что-то звучит)
Паша: — У тебя курить есть?
Сержант: — Что, совсем поиздержался, землячок?
Паша: — Совсем.
Сержант: — Ну держи. Мне, конечно, не жалко, но они убывают.
(Возвращается Моисей)
Сержант: — Ты чего приперся? Где песня?
Моисей: — Так вот же, еще поют.
Сержант: — Ты что за дрянь для меня заказал?! Ты, ученый занюханный!
Моисей: — Так а что надо-то было?
Сержант: — Паша, разлей остатки. Я сейчас к своим уйду, через час вернусь. Чтобы ровно через час для сержанта Лехманова на весь поезд звучала веселая песня. Ты меня понял?
Моисей: — Понял. А какая?
Сержант: — Веселая. Чтобы она понравилась мне. А что мне понравится через час, я и сам не знаю. Твоя задача – угадать. И пусть хранят тебя все твои святые от моего гнева.
(Сержант выпивает один и уходит.)
Картина 15.
Паша: — Моисей, а где у нас Серега?
Моисей: — Он от поезда отстал.
Паша: — Да ты что!
Моисей: — Лучше бы я отстал от этого кошмара.
Паша: — Ты? Не. Тебе нельзя отставать от поезда.
Моисей: — Почему?
Паша: — Ты не приспособленный к таким неожиданностям.
Моисей: — Как вы можете знать, к чему я приспособлен, а к чему нет?
Паша: — Так, видно же. Вот на хера ты мне выкаешь-то? А представь, что отстал от поезда, без денег, без документов, в этой своей засранной рубашке. И будешь ходить выкать среди бомжей вокзальных…
Моисей: — Почему это среди бомжей?
Паша: — Ну а кто с тобой в таком виде разговаривать-то еще станет? И они, бомжи-то вокзальные, вмиг штаны твои на какое-нибудь тряпье свое выменяют, штаны-то на тебе приличные.
Моисей: — Как это «выменяют»? Я не отдам.
Паша: — Да куда ты денешься! Ты и тут-то постоять за себя не можешь, где вокруг почти приличные люди, а уж на вокзале… Отдашь штаны. Смотри, чтоб не кинули они тебя после этого, бомжи-то. Они штаны-то твои на какую-нибудь гадость поменяют. «Трою» какую-нибудь. Или «Композицию». И вот тут ты, во-первых, должен обязательно потребовать себе взамен штанов хоть какую-то одежду, а во-вторых, не позволить им пропить твою одежду без твоего участия.  Слушай, а этот, маленький-то, где? Как его, Воробей, что ли? Куда он-то улетел?
Моисей: — Вон, у себя спит.
Паша: — Спит? Так молча не спят. Посмотри, он живой? А то уж, поди, улетел куда на небо.
Моисей встает и пытается разбудить Воробья: — Он не отвечает… И это… ноги у него какие-то деревянные и холодные.
Паша: — Ну вот, этого еще не хватало!
(Встает и начинает толкать, теребить Воробья, трет ему уши)
Моисей: — Вы что делаете? Вы же ему уши оторвете!
Паша: — Уши! А на хера ему уши, если он сейчас ласты склеит?
Воробей на секунду очнулся: — Не трогайте вы меня. Отпустите меня совсем. Не хочу я тут с вами оставаться…
Последние слова Воробья слышит появившийся в купе Серега.
Паша: — О, Серега! (К Моисею: «Отстал, отстал»! Мелешь что ни попадя!) Тут это, твой приятель концы отдает. Ты вовремя. Как раз попрощаться еще успеешь.
Моисей: — Так вы не отстали, Сережа? А Люба за вас так переживала.
Серега: — Переживала? Чего-то я этого не заметил. Ну-ка, Паша, отойди.
(Паша «отходит», собирает со стола недопитые стаканы и – под шумок – все это выпивает)
Серега раздвигает веки Воробья: «О, блядь!» Ощупывает ноги, массирует их, слушает сердце: «Черт!»
Моисей: — Что? Что с ним?
Серега: — Так далеко он от меня еще никогда не отлетал! Самое большее – ноги до колен холодели. А тут — по самые помидоры! Так, Моисей, наблюдай за его глазами.
Моисей: — А как? Они же закрыты.
Серега: — Ох ты, господи! Вот так сделай. (Показывает ему, как раздвигать веки)
Серега: — Видишь, пленкой глаз пошел, как у птицы?
Моисей: — Ви… ви… вижу…
Серега: — Надо, чтобы она пропала, эта пленка, тогда он оживет.
Серега массирует, растирает Воробью ноги, закатывает тому брюки, снимает носки, трет, щиплет ноги товарища.
Серега: — Паша, иголку какую-нибудь найди.
Паша: — Иголку? Найди иголку в стоге сена. Где ты здесь видишь сено?
Серега: — Да ты уже опять пьян, зараза! Моисей, у тебя-то есть иголка?
Моисей: — Иголка? Нет, только разве булавка от значка. Подойдет?
Серега: — Давай булавку.
Моисей отстегивает от лацкана значок, протягивает его Сереге. Тот отгибает булавку до прямого угла, взглядывает на значок: «Мастер спорта. Какого спорта-то, Моисей?» Моисей: «Шахматы». Паша: «Лучше бы ты боксом занимался. Мастер спорта по боксу – это бы тебе больше в жизни пригодилось. Бомжи-то в шахматы почти не играют. Разве что редко когда». Серега начинает всаживать булавку в ноги Воробья. В икры и выше, в бедра, в задницу. Колет, массирует, опять колет. Воробей наконец приходит в себя: — Комары, зараза, заели совсем. Укройте меня чем-нибудь.
Серега: — Моисей, что у него с глазами?
Моисей: — Промаргивает как будто.
Серега: — Ну все, вернули. Теперь ему водки надо дать. (Садится, смотрит на столик) Здесь же была, только что, я же своими глазами видел.
Паша: — Кончилась.
Моисей: — У меня есть… Друзьям вез, сувенир.
Серега: — Моисей, им — сувенир, а Воробью ты сейчас жизнь подаришь, ему срочно лекарство нужно, у него же сердце почти остановилось.
Моисей: — Да-да! Кончено, сейчас. (Достает маленькую бутылочку сувенирного алкоголя)
Паша: — Ну, а я что говорил! Я же говорил, что есть у тебя выпивка, я же ее даже скрозь твой вонючий матрас чую.
Моисей протягивает бутылочку Сереге: — Вот…
Серега (рассматривает): — Ух ты! Это что, космическая ракета? А крышка под первый спутник сделана. Красиво!
Серега безжалостно скручивает необычной формы крышечку, бросает ее в угол, Моисей кинулся было поднять, махнул рукой, сел.
Серега: — Давай-давай, Алексашка, пей. Может, стакан тебе дать? Не надо? Ну пей так. Пей, товарищ мой дорогой, рано ты еще на небо-то улететь собрался. Мы с тобой еще тут недогуляли.
Паша: — Всю-то не лей!
Серега: — Не жадничай! Воробей-то вчера водки для тебя не пожалел.
Паша: — Да-да! Как же я забыл-то? Заспал, должно быть. Тут все на свете забудешь, когда такие сны снятся.
Воробей окончательно пришел в себя, сел на полке:
— Зря вы, мужики, меня вернули. Мне уже так хорошо было.
Серега: — Зря вернули! Ну куда я тут с твоим трупом-то? Ты же сам просил рядом с матерью тебя похоронить. Вот там и похороним. А пока – рано тебе еще, да и не место совсем. Слазь оттуда.
Все рассаживаются внизу. Молчат.
Серега: — Расскажи вон Моисею, куда ты сейчас летал. Он вчера сильно интересовался, как это у тебя происходит.
Воробей: — Да я помню. Он же и меня расспрашивал.
Моисей: — Вы… Вы сейчас где-то были?
Воробей: — Ну если меня здесь не было, конечно, я где-то был.
Паша: — И где тебя носило?
Воробей, обращаясь только к Сереге: — Я к своим летал, туда. Они обрадовались, чего, мол, так долго меня не было, не случилось ли чего. Да вот, говорю, чуть не изменил вам с Солнцем. А они мне: зачем тебе Солнце? Оно, говорят, конечно, доброе, но ты там сгоришь, помнить ничего из своей жизни не будешь. Оставайся у нас, у нас ты не только последнюю свою жизнь будешь помнить, мы тебе и все прежние твои жизни на Земле покажем. Ну я уже и согласился почти совсем. А тут ты, Серега. Чем ты меня так исколол-то?
Паша: — Воробей, а ты ничего для нашего геолога космического не прихватил оттуда?
Воробей: — Как же я там чего прихвачу? Руки-то у меня здесь остаются. Вместе со скафандром.
Паша: — А там у тебя что вместо рук?
Воробей: — Крылья. И глаз. Один. Глаз птица такая…
Паша: — Ну-ну. Никогда в жизни я еще так весело в поезде не ездил. Мужики, если у нас выпить нечего, может, чифирьку сгоношим? А? Чего молчите?
Моисей: — Это чай вы так называете?
Паша: — Чай, ага.
Моисей: — У меня есть чай, сейчас найду. (Достает из сумки небольшую пачку чая. Паша забирает ее.)
Паша: — Да. На четверых-то маловато будет. На двоих бы вот в самый раз.
Серега: — Ну вот и сделай на двоих. А мы с Воробьем… покушать сходим. Нам уже выходить скоро. Идем, Саша, в ресторан, меня там столик ждет.
Воробей: — Ну пойдем.
Серега: — Давай-ка я вещи наши сразу заберу. Чтобы спокойно сидеть было. Вы не обижайтесь, мужики, но как-то и не хочется мне больше сюда возвращаться.
Воробей: — Все было прекрасно и почти не больно. Может, больше и не свидимся никогда. Счастливо вам, мужики.
Паша: — Ага. И вам – удачи.
Моисей: — Приятно было с вами пообщаться. Мне почему-то как-то жаль с вами расставаться…
Картина 16. В купе Паша и Моисей.
Паша: — Пойду я за кипятком. А ты бы это, переоделся, что ли. Рубаху выкинуть можешь, ее теперь ни одна баба не отстирает. (Уходит)
Моисей как будто немножко безумный. Снимает рубаху, хотел ее тут же выбросить в окно, но все-таки передумал. Достал чемодан, пакет из него, сложил аккуратно рубашку, надел водолазку, спрятал чемодан, сел. Подумал: «Нет, теперь мне уже поздно выходить, незачем. Уже не убежать от позора». Опять встал, достал чемодан, достал выпачканную рубашку, достал пакет с утренней описанной одеждой и все это спокойно, без жалости выкинул в окно.
Паша: — Во, правильно. Люди слишком много лишнего барахла с собой по жизни тащат. И чемодан у тебя теперь полегче стал.
Моисей: — Что?
Паша: — Легче, говорю, чемодан теперь тебе таскать. Сейчас чифирчику попьем, и совсем все хорошо станет. Люба какая-то злая, еле у нее банку выпросил. Чифирчик, конечно, не натуральный получился, ну да ладно. Надо ведь уметь обходиться тем, что имеешь. Правильно я говорю?
Моисей: — Что? Да, конечно.
Паша: — Щас поспеет совсем. Ты чифирок-то пил когда, Моисей?
Моисей: — Нет. Мы дома чай пакетный пьем, а на работе – кофе иногда.
Паша: — Растворимый?
Моисей: — Что, кофе? Да.
Паша: — Вот ведь как все у тебя неправильно: чай пакетный, кофе растворимый.
Моисей: — Ну почему неправильно? Удобно.
Паша: — Удобно. Комфортно. Баба-то у тебя хоть не резиновая? Эх вы… Так, чай я тебе в стакан наливать в отдельный не буду, ты его тогда и пить не станешь. Там у тебя где-то коробка сахара была… (Моисей достает) Вот. Из баночки хорошо чаек у костра пить. В тайге, на лесоповале. Но там баночка не такая, там жестянка обожженная. Готов?
Моисей: — Готов…
Паша: — Берем сахар. Куски-то какие мелкие. Рафинад. Дрянь сахарок. Но – «удобно». Натуральный-то, комковой, лучше. Или – на крайняк – песок. Можно также карамельку. Ни в коем случае не шоколад! Шоколад вкус отобьет. Ну все, вот и поспел чаек. Ладно, не будем уж из банки, в стакан нальем. Так, Моисей, бери сахар, кусочков пять. (Сам берет парочку) Куда ты его?! Не в стакан, дура, под язык себе клади. Во! Вот так. (Блаженно делает три неторопливых глотка, передает стакан Моисею. Тот в недоумении, стараясь все повторить в точности, чуточку отпивает из стакана)
Паша: — Не-не-не! Побольше и хотя бы два глотка. Иначе – не дойдет до тебя чифирь. (Чифирят в молчании, Моисей пытается что-то сказать)
Паша: — Молчи, не порть кайф.
Моисей: — У меня сердце куда-то упало.
Паша: — Ничё. Щас подымется, взлетит. (Так же неторопливо делает еще несколько глотков. Передает стакан Моисею) Ну, дошел кофеинчик?
Моисей: — Как-то поспокойней мне стало.
Паша: — Эх, курнуть бы! У тебя нет?
Моисей: — Я же не курю, Павел.
Паша: — А… Ну правильно, здоровье беречь надо. А сержанта ты зря боишься. На понтах он весь. Видит, что ты его боишься, и куражится над тобой, скотина. Я же тебе сказал, что этот мент поганый. И ухо с ним надо востро держать. Но бояться не надо. Страх – это самая бесполезная вещь на свете.
(Появляется сержант)
Сержант: — Так. Чифирим? Чуяло мое сердце, что непорядок тут у вас! То водка, то чифирь, курите в купе. Чуяло сердце. Вот и пришел раньше, а не через час, как обещал. Самые вы опасные пассажиры во всем поезде. За вами нужен особый контроль. (Садится)
Паша: — Сержант, не соблаговолите ли вы сигареткой меня угостить?
Сержант: — Может, тебе еще водочки налить? Женщин легкого поведения вызвать?
Паша: — А что, ты их с собой возишь, что ли, проституток-то?
Сержант: — Чего их возить? Они сами едут, полпоезда баб. Надо только уметь подходец найти. На каждую ведь свой подход нужен. На, кури. А вы, Моисей, что ж, не курите? Нет? Правильно. У вас есть несколько минут, чтобы дойти до радиста и заказать мне песню, как мы с тобой договаривались.
Паша: — Сержант, а давай я тебе спою, чего человека гонять. (Поет) «На Колыме, где холод и тайга кругом, среди раскидистых елей и берез тебя я встретил с подругой вместе…»
Сержант: — Отставить! Не нравится мне твоя песня. Моисей, ну! Подарок мне на день рождения. Он же тебе ни копейки стоить не будет. Сходи.
Моисей: — Ну ладно… А что попросить-то?
Сержант: — Что-нибудь. Душевное что-нибудь. (Моисей выходит)
Паша: — Моисей Соломонович! Там где-нибудь проходить мимо будете — табачку мне купите, самого недорогого. Если можно.
Сержант (как бы шутя): — И водочки. Можно тоже не самой дорогой, но чтоб не паленая была.
(Моисей уходит)
Паша: — Так, говоришь, нет больше самостроя на берегу?
Сержант: — Нет.
Паша: — А что там теперь?
Сержант: — Ничего. Чистая зона водозабора.
Паша: — А людей-то куда дели?
Сержант: — Разогнали кого куда.
Паша: — И никто-никто больше там не живет?
Сержант: — Ну бомжи-то живут потихоньку. Как только совесть потеряют, наши их зачищают. Они разойдутся на недельку, потом опять свои шалаши ставят.
Паша: — А если я там землянку себе выкопаю? Будешь моей «крышей», прикроешь от своих?
Сержант: — Не. Не прикрою. Я к тем ментам не имею никакого отношения, у нас свой отдел, при «железке».
Паша: — Да все вы одна контора, погоны у тебя просто мелкие. Что ты можешь?..
Сержант: — Ну, кое-что и я могу. Тебя, например, прищучить.
Паша: — Это ты можешь. Даже удивительно, что ты такой добрый сейчас.
Сержант: — А чего злиться? Баба меня с утра полюбила, водки я выпил, завтра – в отгулы после рейса. Погуляю, день рождения по-человечески отмечу…
Голос по радио: «Здравствуйте, товарищи пассажиры! Говорит радио поезда «Москва-Новореченск». Передаем срочное сообщение! Только что к нам обратился… странный человек. Впрочем, не столько человек странный, сколько просьба у него необычная. Сейчас он ее сам выскажет. Представьтесь, уважаемый. Как вас зовут? — «Мо…, мо… Михаил Семенович». Вы – пассажир нашего поезда. Откуда вы едете, куда и по какому поводу? – «Из Москвы. В командировку».
Паша: — Вот Моисей! Мы за это удовольствие из своего кармана платим, а он и тут за казенный счет все получил. И назвался-то не своим настоящим именем…
Сержант: — Ну-ка тихо ты!
Голос по радио: «Вы хотите поздравить кого? – «Сержанта Лехманова». – А что это за легендарная такая личность – сержант Лехманов? Это – герой-танкист или, может, командир лихих разведчиков? Вообще, он сержант какой армии? – «Он не армии, он в милиции сержант» – В милиции? О! Тогда он, должно быть, задержал и обезвредил какого-нибудь особо опасного преступника? Или даже несколько особо опасных преступников? Михаил Семенович! А вы ведь сержанта Лехманова раньше, до поездки, не знали, нет? А я знал. И я не слышал, чтобы он прежде совершал какие-то подвиги. Похождения героические у него были, а подвигов – нет. Да и похождения у него были такие, о которых в приличном обществе не принято рассказывать. Значит, свой подвиг он совершил недавно, в течение этой вот поездки. Скажите нам, что же он все-таки сделал хорошего, что вы сочли своим гражданским долгом донести до всех нас и про дела его, и про фамилию с этим его, сержантским, званием? Он просто сержант? Или старший? А может, всего лишь младшенький?
(Сержант по ходу этой тирады все больше впадает в ярость: «Сука! Вот сука! Ладненько! Встретимся еще с тобой», и т.д.)
Моисей (в радио): «Ну зачем вы так, молодой человек! Никаких подвигов он, может, и не совершил. Не всем же в жизни подвиги совершать». — «Не всем, согласен с вами, но сержантам можно». – «Просто у сержанта Лехманова сегодня день рождения, и он попросил меня заказать для него песню». – «Вот так вот, даже попросил. А то я смотрю на вас и не вижу, чтобы вы сами, искренне и по велению, так сказать, души пришли сюда песню для милиционера заказать. Ладно, Михаил Семенович, уважим сержанта Лехманова песней, раз уж вы сюда для этого пришли. Что слушать-то будем?» Моисей: «Я не знаю. Он просил что-нибудь веселое». -«Веселое? Хорошо. Поставим веселое».
(Звучать может что угодно, на вкус режиссера)
Сержант уже в полной ярости: — Сука! Мразь! Раздавлю гада!
Паша: — Ты про кого, про Моисея, что ли?
Сержант: — Да при чем здесь Моисей ваш! Про радиста. Этот подлец последнюю практику проходит, диплом у него, а потом сразу бригадиром поезда поставят.
Паша: — Ну тогда ты его уже не достанешь!
Сержант: — Сейчас успею. Студент херов!
Паша: — А за что он тебя так? За что он тебе сейчас отомстил-то прилюдно, на весь поезд?
Сержант: — Да прижал я этого баклана пару раз по дороге в Москву.
Паша: — Ну, значит, не по делу прижал, раз он так тебе ответил.
Сержант: — Молчи! По делу, не по делу. Вот козленыш, запомнит он меня, падла, на всю свою жизнь запомнит!..
(В купе входит Моисей)
Сержант: — Зря ты так поступил, Моисей. Мне очень не понравилось твое поздравление.
Моисей: — Так, я-то что ж, это ведь он все – юноша.
Сержант: — Юноша тоже ответит. А ты что сидишь, Моисей?!
Моисей: — А… что?
Сержант: — Тебе были заказаны сигареты и водка. Доставай.
Моисей: — Я не купил. Я деньги с собой забыл взять.
Сержант: — Сейчас вспомнил?
(Моисей пробует найти защиту у Паши, но тот в замешательстве, он почуял настоящую угрозу от сержанта.)
Сержант: — Бери деньги и ступай, купишь хорошей водки, литр, и дорогих сигарет.
Паша: — Не нужно дорогих сигарет, я не курю дорогие сигареты…
Сержант: — Я курю.
Моисей: — Позвольте, я чемодан достану.
Сержант: — Зачем тебе чемодан?
Моисей: — У меня деньги там. Тех, что в кошельке, не хватит на хорошую водку и дорогие сигареты.
Сержант: — Ну доставай.
(Моисей чуть дольше, чем надо бы, копается. Он задумал бежать и пытается собрать все необходимое.)
Сержант: — А паспорт тебе зачем?
Моисей: — Ну… вдруг от поезда отстану…
Сержант: — Я тебе отстану! Дай сюда документы свои, и деньги тоже давай. (Открывает портмоне, отсчитывает несколько бумажек) Держи, этого хватит — и на сигареты, и на водку. Можешь себе даже пепси-колы взять. И – быстро!
(Моисей уходит. Поднимается и Паша)
Сержант: — А ты куда? Тоже бежать задумал?
Паша: — Да нет, я… стаканчики ополосну вот.
Сержант: — Ну давай. У тебя-то где вещи?
Паша: — Да какие у меня вещи?
Сержант: — Встать! Руки за голову! (Обыскивает Пашу, забирает себе его паспорт) Иди!
Сержант в одиночестве изучает документы Моисея и Паши. «Моисей Соломонович Нагельман, родился в Одессе. Так, регистрация московская. Документы в порядке. Паша. Ну, где родился Паша, я знаю… О! О! Как тебя по стране-то носило! Регистрация. С регистрации снят. И давно. Ну бомж, что с него возьмешь…»
Моисей и Паша возвращаются одновременно.
Моисей: — Вот водка, сигареты, шоколад.
Сержант: — А пепси-колы почему себе не взял? Денег, что ли, пожалел?
Моисей: — Я не пью такие напитки.
Сержант: — А, ну и правильно!
Моисей: — Можно мне получить мой паспорт и портмоне?
Сержант: — Сбежать хочешь? Не выйдет. А ты ведь и без документов уже готов сбежать, а? И без денег? По глазам вижу, что готов. Этого я допустить не могу. Понаплетешь там про меня напраслины всякой. Ладно, если в поезде, тут-то я разберусь. А если где на чужой станции? И ведь тебе могут поверить, что сержант Лехманов нехороший. Поверят не потому, что ты такой правильный. А потому, что ты такой трезвый. Какой отсюда следует вывод? Надо, чтобы ты выпил водки. И побольше. Давай-ка, Моисей, полезай наверх. Полезай, полезай.
Моисей: — Зачем? Там не мое место. Мое место – нижнее.
Сержант: — Не полезешь?
Моисей: — Нет.
Сержант: — Даже под угрозой отстрела?
Моисей: — Вы не сделаете этого!
Сержант: — Не знаю, не знаю. (Бьет Моисею по печени, тот складывается пополам, сержант подталкивает его к окну и пристегивает наручниками к кронштейну верхней полки) Вот так-то будет лучше. А то ты, я вижу, бунтовать уже готов. Успокойся, Моисей.
Паша: — Я где еду? Я еду в комфортабельном вагоне или в вагон-заке? Землячок, что-то ты перебарщиваешь.
Сержант: — Спокойно, Паша. Спокойно. Я знаю, что я делаю. Наливай давай. Жаль, второй пары наручников нет. Для тебя. Хотя зачем они? Ты-то от водки никуда не убежишь. (Сержант закрывает дверь в купе)
Картина 17. Серега и Воробей идут по вагону.
Серега: — Никогда не следует возвращаться к женщине, от которой ты однажды ушел. Но часы я у Любы забыл. Жалко оставить – батин подарок.
Воробей: — Смотри-ка ты! Наши попутчики закрылись зачем-то. (Пробует тихонько толкнуть дверь, она не поддается) На замок заперлись, музыка орет какая-то. (Прикладывается ухом к двери) Сержант опять здесь. Кажется, ругаются. Или спорят. О! Пьют! Странные какие-то звуки, как будто плачет кто.
Серега: — Оставь ты их. Пойдем, попрощались же мы с ними. Незачем возвращаться. Это плохая примета.
Воробей: — А вдруг они Моисея обижают?
Серега: — А ты что, защитить его хочешь? Пусть наконец сам себя защитит, не мальчик уже давно.
Воробей: — Ну, он какой-то… беспомощный.
Серега: — Беспомощный! Не хер подчиняться кому попало. Вот так и фашисты их сначала в гетто сгоняли, они как бараны послушные туда шли. Потом их в печи такими же стройными рядами привели. Они даже перед смертью не позволили себе взбунтоваться. «Моисея обижают!» Что, ты его теперь от каждого мента и хулигана будешь защищать? Пошли! Лучше с Любой посидим чуть-чуть.
Воробей: — Ну пошли… Прав ты, наверное, насчет Моисея. Жизнь не стоит того, чтобы за нее так унижаться.
Серега: — Философ ты наш. (Приобнял Воробья) Идем.
(Стучат к Любе. Та открывает не сразу, отрешенная)
Воробей: — Здравствуй, Люба. Мы с тобой ведь, кажется, не виделись сегодня.
Люба: — С тобой – нет. А с ним – да.
Серега: — И никакой радости от повторной встречи не наблюдаю я что-то на вашем лице…
Люба: — Отрадовалась я свое. И кажется, уже навсегда.
Серега: — Что случилось, Люба?
Люба: — Случилось. Что же ты, Сережа, если не отстал от поезда, не объявился?
Серега: — За поездом как-то долго бежать пришлось. Устал, разозлился. Никто меня нигде не ждет, никто не ищет, никто не беспокоится за меня. Сел в вагоне-ресторане, выпил от злости. Ну, хватится меня хоть кто-нибудь что пропал, думал. Хватится или нет? Хотя кому особенно обо мне тут хватиться? В поезде потерять меня могли только два человека – Воробей и… ты. Но Воробей спал, а ты… Ты ведь смотрела за мной, как я к реке побежал. Что ж ты поезд-то не остановила? Инструкцию нарушить побоялась?
Люба: — Упрекаешь меня. Что ж, может, ты и прав. Только ни к чему это теперь все. Собирайтесь, вам выходить скоро.
Воробей: — Да мы уже давно готовы.
Серега: — Ага. Мы, как пионеры, всегда готовы. Одна только заминка насчет готовности у меня случилась. Часы свои я у тебя, Люба, оставил.
Люба: — А, часы. Забыла я про них. Вот они. С них-то все и началось. Зачем ты только и забыл-то их.
Серега: — Что началось-то, Люба?
Воробей: — Случилось что-то очень нехорошее?
Люба: — Случилось… (Люба, кажется, готова рассказать, но ее прерывает выстрел)
Воробей: — А это ведь у нас.
Серега: — Ну да, в нашем вагоне.
Воробей: — Это у нас, в нашем купе.
(Серега смотрит на часы, как будто запоминает время, надевает их на руку)
Люба: — Это сержант. Допрыгался мальчишка. Давно я ему говорила: натворишь ты что-то страшное. Вот и натворил. Подарочек себе сам сделал, на день рождения.
Серега: — Так. Надо же что-то делать.
Воробей: — Друзьям его, ментам, надо сообщить. Люба, далеко у вас охрана живет?
Люба: — Не очень. В штабном вагоне. Но они могут быть где угодно, они же по поезду ходят.
Серега: — Ага. За порядком следят, кабы чего не вышло. Черт! В кого же он стрелял? Может, в воздух?
Воробей: — А действительно, может, в окошко открытое выстрелил, по воробьям, да? Чего мы сразу подумали, что он кого-то убил или ранил?..
(И тут звучит второй выстрел)
Серега: — А теперь добил, раненого.
Люба: — Да почему же никто выстрелов-то не слышит? Почему поезд-то идет? Остановить его, наверное, надо.
Серега: — А может, не надо его останавливать? Давай уж до станции нашей доедем. А то тут такая канитель начнется.
Воробей: — Да погодите вы оба: останавливать, не останавливать. Надо посмотреть, что там происходит. Может, не в людей стреляли, может, незачем кипиш подымать. Люба, у них там дверь на замок была закрыта, когда мы проходили. Дай ключ. Пойду посмотрю.
Серега: — Воробей!
Воробей: — Не, Сереж, надо.
Серега: — Ну пойдем…
(Воробей и Серега уходят к купе, Люба опасливо выглядывает в коридор. Когда мужики открыли купе, из него вывалился мертвый сержант Лехманов. Люба страшно орет и бежит в тамбур сорвать стоп-кран. В купе, прицепленный наручниками к верхней полке, висит мертвый Моисей. Пистолет в руке у Паши)
Паша: — А… Соседи. Ну че встали на пороге! Вы уж или сюда, или туда.
Воробей: — Паша, ты пистолет убери.
Серега: — Ты ведь больше не будешь стрелять?
Паша: — В вас? Нет.
(Поезд дергается, останавливается, слышно вопли, мат)
Паша: — Щас его дружки прибегут, охрана.
Появившаяся Люба: — Паша?! Так это ты? За что же ты их, обоих?
Паша: — Обоих? Нет, я одного только.
Воробей: — Давайте их прикроем, что ли. (Накрывает оба трупа простынями, хотел поправить неловко сползшего Моисея, Паша остановил: «Не трогайте. Все должно оставаться так, как было». Слышно, как бегут милиционеры)
Паша: — Так, ребята. Сейчас меня вязать начнут, а я еще не решил – сдаваться мне или нет. (Орет в коридор: «Всем оставаться на местах! У меня – заложники!») Иди, Люба, скажи ментам, что у меня заложники, чтобы они не дергались даже.
Воробей: — Это кто, мы, что ли, заложники?
Паша: — Ну а кто еще-то? Вы, оставшиеся пока в живых пассажиры купе. Скажи им, чтобы из вагона вышли. Пока я не решу, что мне делать. Быстро, Люба!
(Люба уходит навстречу милиционерам)
Паша: — Ну вот. Сколько-то времени у меня есть. Да вы садитесь… как-нибудь. Давайте я вам расскажу, как все было. Кроме вас, мне никто и не поверит. А вам мне врать незачем.
Не было бы этого всего, если б я Моисея не впрягся поддержать. Сержант-то его совсем загнобил, с дерьмом смешал. Все напоить его хотел. Чтобы ему, пьяному, никто не поверил, что над ним милиция издевалась. Видели б вы, как Моисей жалко выглядел. Смотреть на него противно было. И вдруг он взбунтовался! Гордость в нем, значит, все-таки была. Как он мента опустил, такое ему тут сказал! Еврей наш, как на эшафот, поднимался, совсем страх потерял. Оно и то, лучше помереть, чем такое терпеть. Тут его сержант в кровь начал молотить. А Моисей защититься-то не может, он же прикованный — так вот, как сейчас, был. Этого уж я вытерпеть не смог, впрягся. Может, зря, что впрягся. Мент «макаров» свой вытащил, развел нас по углам. Но не выстрелил бы он. А Моисей его бутылкой достал. Прямо по роже, и нос, и губу в кровь разбил. Тут-то сержант и пальнул. Я кинулся на него — руку выкрутить. А он мне как-то легко пистолет-то отдал. Я и не сообразил, что он меня вокруг пальца, как последнего фраера, обвел. И держу я, идиот, этот пистолет, а сержант сел напротив и спокойненько так говорит: «Ну вот, на тебя Моисея и запишем. Вы тут дебоширили, я достал табельное оружие, ты его у меня вырвал из рук, по лицу вот сначала бутылкой ударил. Я сознание на секунду потерял, ты у меня пистолет-то и вырвал из рук. А потом дружка своего застрелил. Потому что поссорились вы крепко. Допустим, из-за Любы. Беспомощного совсем застрелил, потому что я уже успел его наручниками успокоить. И сидеть тебе, Паша, до окончания века»… Сказал и попытался в дверь ломануться. Забыл, гад, что сам ее на замок закрыл. Вот тут-то я его и положил…
Серега: — Зачем?
Паша: — Да я тогда и не думал зачем. От злости, наверное. А сейчас думаю, что правильно сделал. Моисея все равно на меня повесили бы.
Воробей: — Не жалко тебе сержанта?
Паша: — Нисколько.
Серега — Ты… сдашься?
Паша: — Чтобы остаток жизни в клетке провести? Да и не выдержу я больше тюрьмы. Я ж два срока тянул. Не хочу больше.
Серега: — Зря ты мента положил. Трудно было бы тебе оправдаться, но за тобой правда тогда была бы. А теперь что ж… Теперь…
Воробей: — Подожди, Сереж. Не об этом ты. Паш, а может, все-таки сдашься? Все-таки жить будешь.
Паша: — Для чего? Не для кого мне жить. Детей не нажил. Родителей схоронил. Не зря ко мне матушка во сне приходила. Точно к себе звала. Она все молчала, а в конце все-таки заговорила. (Воробей вскинулся было признаться, что это он разыграл Пашу: «Да не она это говорила!» Паша ответил так, что Воробей не стал разубеждать: «Она. Что ж я, мать родную не узнал бы»)
Тихонько подошла Люба, вся горюет.
Паша: — Чего ты, Люба, Моисея жалеешь? Или и мента тоже?
Люба: — Как же не жалеть, он же молодой совсем.
Паша: — Да он же рассказал тут, как над тобой измывался, или врал он?
Люба: — Не врал.
Паша: — Иди, Люба, к себе. Вдруг меня сейчас захватывать начнут, стрелять. Иди, Люба. Прости и прощай.
Люба: — За что простить-то?
Паша: — Ты – последняя женщина, которую я видел в своей жизни. Эх, мало вас у меня было, мало! Ну и прости меня за женщин, тех, кого обидел я чем. Иди.
Паша: — Воробей, а правда там жизнь есть?
Воробей: — Есть.
Паша: — А как они там к самоубийцам относятся?
Воробей: — Они там все понимают правильно. Они там честно, по справедливости все рассудят.
Паша: — А не по законам, как у нас, да?
Воробей: — Всех простят, кто прощения достоин.
Паша: — Вот и хорошо. Вот и славно. Успокоил ты меня. Надо же, совсем недавно ты просил нас не держать тебя здесь, отпустить тебя туда. (Пытается пошутить) Привет там от тебя передавать?
Серега: — Может, все-таки…
Паша: — Нет, Сереж. Все уже решено и подписано. Вот и водка осталась, как раз полстакана. Вы мне курить только дайте.
(Серега достает пачку, протягивает Паше)
Паша: — Ну, мне это много. Мне одну только. Ну все, ребята, ступайте. Не надо, не надо прощаться, так ступайте. Вспомните меня хоть иногда. Почему-то хочется, чтобы кто-нибудь помнил меня на земле… (Закрывает дверь в купе, выкинув в коридор труп сержанта)
***
Серега и Воробей выпрыгивают из вагона в окружающее пространство. Встали на секунду.
Серега: — Пойдем, Воробей.
Воробей: — Так здесь же степь кругом. Куда мы пойдем-то?
Серега: — Не боись, разберемся. Здесь кругом – моя Родина.
Люба: — Куда же вы, уходите в никуда?

Воробей: — Прощай, Люба. А уходим мы не в никуда, а в свободу. «Никуда» и «свобода» – это похожие вещи. Но разные, черт побери!
Серега: — Прощай, Любонька. Пойдем мы. А то ведь затаскают нас как важных свидетелей. А тебе, что ж. Тебе по инструкции положено при вагоне быть…
Люба: — А зачем там Паша заперся?
Серега: — Может, записку прощальную пишет.
Воробей: — Скажешь тоже. Ему и писать-то нечем.
Люба: — Он что, стреляться надумал? Что же вы меня одну-то бросаете?
Серега: — Не переживай, Люба, очень скоро у тебя здесь будет очень много народа. А мы – пойдем.
Воробей и Серега отходят на несколько шагов в зрительный зал, звучит выстрел, друзья останавливаются.
Серега: — Вот теперь, Паша, прощай.
Воробей: — До встречи, Паша.
Серега: — Идем! Из этой истории мы, кажется, выскочили.
Воробей: — Выскочили. И только для того, чтобы вляпаться в следующую.
Серега: — А может, хватит историй?.. А? Может, вернуться мне в семью и не бегать из нее больше никуда?..
Воробей: — В какую семью надумал вернуться?
Серега: — В ту, где у меня дочь.
Воробей: — Тогда я на Север уеду. На Чукотку. Куда-нибудь в бухту Провидения. Как в детстве мечтал. Может, там нет такого дурдома, как здесь, на материке. Может, там нет столько уродов, как здесь…
Серега: — Может. Хотя – вряд ли. Уроды-то, они не вокруг нас, а внутри. Так что куда ни убегай, они всегда рядом.
Воробей: — Внутри, говоришь? Может, так, может, не так. Одно я знаю точно: нам следует немедленно выпить!
Серега: — Тогда поторопимся! Я там видел какую-то деревню.
(Уходят из зала. Занавес.)