Sтраница Основного Sмысла

Выброшенные из жизни: судьбы Осипа Мандельштама и Бориса Ручьева

Я обнаружила Мандельштама случайно, услышала на творческом вечере вот эти строки:

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь…

Мне было 14. Поразили музыкальность и ритм. На уроках же говорили о Маяковском, Блоке, Твардовском, Татьяничевой, Дудине, Прокофьеве. О Мандельштаме мы почти ничего не знали, но кое-что раздобывать удавалось. Каждое стихотворение записывала в толстую тетрадь. Вторая встреча произошла в институте, когда Валентина Петровна Конева (преподаватель филологического факультета) продиктовала нам, студентам-первокурсникам, четверостишие для транскрибирования. Те же строки из стихотворения «Камень» (первый сборник Мандельштама, 1913). Слово у Осипа Эмильевича – камень. Поэт –  строитель. И вокруг – музыка, наверное, Чайковского.

Во Владивостоке, в зоне, сохранились остатки карьера, откуда Мандельштам носил камни до барака, где укрепляли склон. Именно тогда, в октябре 1938, поэт во время отдыха сказал напарнику: «Моя первая книга называлась «Камень», и последняя – тоже будет камнем…» Между камнями была четверть века.  

Прошло много лет, сейчас творчество Осипа Эмильевича открыто, но загадок вокруг поэта не убавилось. Много слухов и легенд о его смерти. Известно, что умер он во Владивостоке. Свидетели кончины Мандельштама либо непреднамеренно всё забыли, либо специально все запутали. И всё чаще в связи с его смертью всплывает имя другого поэта – Ручьёва, а именно: стал ли Борис Александрович Ручьёв (Кривощёков, 1913-1973) свидетелем последних минут жизни Осипа Эмильевича Мандельштама (1891-1938), или это всё-таки легенда, созданная народом?

Последний арест Мандельштама

Второму аресту Мандельштама предшествовали некоторые события. Поздней осенью 1937 года (5-6 ноября) чета Мандельштам поселилась в Калинине (Тверь). Прописались в доме П.Ф. Травникова по адресу: 3-я Никитинская, 43.  У Травниковых Мандельштамы прожили с 17 ноября 1937 года по 10 марта 1938.

Наступивший 1938 год принёс разгром Государственного театра имени В.Э. Мейерхольда. В «Правде» 8 января был опубликован приказ Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР о ликвидации театра. Осип Мандельштам узнал новость одним из первых – 8 января ночевал у Мейерхольда, приезжал за денежным пособием, выделенным ему Союзом писателей. После этого события поэт замкнулся. Уже 21 января Надежда Яковлевна Мандельштам писала Б.С. Кузину: «Я всё жду, чтобы Ося написал вам, но он как-то так съёжился, что даже письма написать не может». Действительно, переписка Мандельштама в это время была скудной, он будто предчувствовал грозу. Она грянула 2 марта: начался процесс над группой Бухарина–Рыкова. После разразились беревские репрессии.

Нелегальный приезд супругов Мандельштам в Ленинград состоялся в начале марта: цель  – собрать по знакомым хоть сколько-нибудь денег на жизнь. Хлопоты оказались пустыми: те, кого ещё не арестовали, ничего не сумели дать. Именно тогда Ахматова и Мандельштам увиделись в последний раз. 

В начале марта супруги переехали в профсоюзную здравницу Саматиха  (Московская область). В ночь с 1 на 2 мая 1938 года Осипа Эмильевича арестовали вновь и доставили на железнодорожную станцию Черусти, в 25 километрах от Саматихи. 

«Контрреволюционер»

В 1934 году, когда О. Мандельштам был арестован первый раз, большой террор только начинался: на допросах не всегда били, из ссылок возвращались. Из 78899 репрессированных расстреляны были 2056 человек, остальных отправили в ГУЛАГ или в ссылку. Осип вернулся и был по-прежнему одержим «мировой культурой», потому неуютно ему жилось во время «великой муры».

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей.

Пройдёт всего несколько лет, и от репрессий пострадает каждый третий слушатель его стихотворения о Сталине! Б.Л. Пастернак поступок друга называл самоубийством.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Осипу стихотворение о Сталине так и не простили! Сегодня известен донос на Мандельштама от 6 марта 1938 года В.П. Ставского (Кирпичников, 1900–1943), советского писателя. Он был генеральным секретарём СП СССР в 1936–1941 годах. Являлся членом РКП(б) с 1918, главным редактором «Нового мира» (1937-1941). Донос был написан Ежову: «Уважаемый Николай Иванович! В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме. Как известно – за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О. Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился». В заявлении речь шла также об Иосифе Пруте и Валентине Катаеве, они были названы как «выступавшие остро» в защиту Мандельштама. К письму клеветник приложил заключение П.А. Павленко «О стихах Мандельштама»: «Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. …Язык стихов сложен, тёмен и пахнет Пастернаком… Советские ли это стихи? …Если бы передо мною был поставлен вопрос – следует ли печатать эти стихи, – я ответил бы – нет, не следует».

Письмо Ставского, пролежав у Ежова без видимого движения почти месяц, было зарегистрировано в 4-м отделе ГУГБ 13 апреля. Начальник 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ В.Н. Юревич, основываясь на письме Ставского, написал соответствующую «Справку». На ней видны три резолюции: «т. Фриновский. Прошу санкцию на арест. Журбенко»; «Арест согласован с тов. Рогинским»; «Арестовать. Фриновский. 29 апреля 1938 г.».

Арестовывала Мандельштама опергруппа (сотрудники НКВД Шишканов и Шелуханов) 2 мая (по документам – 3 мая). Проводить мужа до станции Черусти жене не позволили. А 9 мая, согласно служебной записке № 16023, отдано было распоряжение доставить поэта из внутренней тюрьмы в Бутырскую и поместить в общую камеру. «Выписка из протокола ОСО при НКВД СССР» за проштемпелёванной подписью ответственного секретаря Особого совещания тов. И. Шапиро удостоверяет, что 2 августа члены ОСО слушали дело № 19390/ц о Мандельштаме Осипе Эмильевиче, 1891 года рождения, сыне купца, эсера. Постановили: «Мандельштама Осипа Эмильевича за к.-р. деятельность заключить в ИТЛ сроком на пять лет, считая срок с 30 апреля 1938 г.. Дела сдать в архив»». Все документы были переданы в Бутырскую тюрьму для отправки поэта на Колыму. И 8 сентября этап, с которым находился Мандельштам, отправили из Москвы.

Инициатор ареста Осипа Владимир Ставский 31 января 1939 года был награждён орденом «Знак Почёта».

Пересылка

Больше месяца длился путь тюремного эшелона: вагоны двигались только ночью. Двухъярусные нары в каждом вагоне рассчитаны были на сорок человек, ехали часто по сто. Тесно, душно, голодно. Суточный паёк состоял из 400 г хлеба, миски баланды, кружки кипятка, двух кусков сахара. Преследуемый страхом, что его отравят, Мандельштам морил себя голодом. На остатки денежного перевода от жены просил конвойных покупать ему на станциях булку, разламывал её пополам и делился с кем-нибудь. До своей половины не дотрагивался, пока не увидит, что угощённый съел свою долю.

На Вторую Речку эшелон прибыл 12 октября 1938 года. Владивостокский пересыльный пункт («пересылка», «транзитная командировка», «транзитка», «шестой километр») находился в районе Моргородка (морского). В бараках – всюду крупные чёрные клопы и жирные бесцветные вши. Созданный к осени 1931 года пункт считался секретным объектом. Лагерь был разделён на мужскую часть и женскую, в мужской – отдельные зоны для врагов народа, уголовников, китайцев… Рядом Владлаг ещё с 56 тысячами человек. Здесь заключённые ожидали рейсов в порт Нагаево (Магадан). Пароходом их отправляли на Колыму, там зэки были заняты заготовкой и переработкой рыбы, строительством дорог, заводов.

При Берии постоянно проверяли соблюдение режима секретности. Вольнонаёмные давали подписку о неразглашении сведений, ведь сюда отправляли интеллигенцию, деятелей Коминтерна, активистов международного коммунистического движения. Виктор Некрасов в «Записках зеваки» писал: «В 1938 году мне было 27 лет. Работал я во Владивостоке, в театре Красной армии, и считался одним из самых интеллигентных, культурных, начитанных молодых актёров. Но если б мне тогда сказали, что где-то совсем рядом, в нескольких километрах от моего дома, моего театра во Владивостоке, в пригороде Вторая Речка (а сколько раз мы ездили туда с выездными спектаклями) умирает за колючей проволокой великий русский поэт Осип Мандельштам, я бы только вылупил глаза: «Кто, кто?»»

Поэт попал в 11-й барак «политических». В нём размещалось около 600 человек (большинство – 58-ая) – ленинградцы, москвичи. Старостой назначен был одессит, чемпион-чечёточник Лёвка Гарбуз (возможно, Томчинский). Мандельштама он возненавидел за отказ обменять кожаное пальто. Старшим у стариков и инвалидов был И.К. Милютин, инженер-гидравлик. Староста подвёл к нему Мандельштама и произнес: «Это Мандельштам – писатель с мировым именем».

Владивостокский профессор Валерий Михайлович Марков с 1969 года собирает материал о смерти поэта. Встречался с Дмитрием Маториным – очевидцем смерти Мандельштама, с Георгием Жженовым, прошедшим пересылку в 1939. Владивостокскую транзитку прошли генерал Горбатов, конструктор ракет Королёв, Юрий Домбровский, поэт Нарбут…  В 1994 году Маркову удалось поговорить с Александром Солженицыным, возвращавшимся из эмиграции через Владивосток. Оказалось, автор «Архипелага», получавший огромное количество писем от бывших арестантов, даже не слышал об этой пересылке. Вот такая была засекреченность!

«Быстрый, прыгающий человек…»

Первое время худой, среднего роста, Мандельштам, несмотря на голод в лагере, не впадал в отчаяние. «Быстрый, прыгающий человек… Петушок такой», – говорил о нём санитар Маторин (чертёжник, силач, чемпион Ленинграда по борьбе). Поэт охотно читал стихи и сочинял! Сначала не записывал, стихи у него в голове оседали. Собирался поэму о транзитке написать. Днём Мандельштам ходил к блатным, потому что главарь Архангельский, видимо, знал его поэзию ещё до ареста. Гонораром Мандельштаму за чтение стихов служили белый хлеб и консервы. Это считалось роскошью!

Иметь бумагу и карандаш в пересылке не разрешалось, но у Мандельштама они вскоре появились – маленький огрызок и плотный лист, сложенный во много раз. Он вынимал его из пиджака, разворачивал, что-то записывал, потом сворачивал, прятал в карман. Стихи жили внутри него в прямом смысле, у самого сердца, и он жил внутри себя.

Перед сном, подложив руки под голову и, глядя в потолок, он произносил свои стихи, кивал головой, закрыв глаза.  Однажды прочёл тихо о Сталине, чтобы слышали только те, на кого надеялся. В хорошем настроении от него летели сонеты Петрарки по-итальянски, потом переводы Державина, Бальмонта, Брюсова и его. Стихи Пушкина, Лермонтова, Мережковского, Андрея Белого. Рассказывал об Ахматовой, Гумилёве, их сыне Льве. Читал Бодлера, Верлена по-французски. Был ещё один человек, знавший французскую литературу, – журналист Б.Н. Перелешин, который читал Ронсара. Московскому интеллигенту Злотинскому Мандельштам декламировал свои поздние, неизданные стихотворения воронежской ссылки. Никто, естественно,  за ним  ничего не записывал – боялись обысков.

Однажды Милютин понял, что в своём бараке Осип симулирует сумасшествие. Поэт настойчиво путал котелки, терял хлебную пайку. Боялся уколов… Мандельштам, видимо, заметил недоверие в глазах Милютина и прямо спросил его, производит ли он впечатление душевнобольного? «Нет, не производите», – ответил Милютин. Это огорчило поэта.

Круг знакомств Осипа в лагере расширялся: раздатчики Евгений Крепс и Василий Меркулов. Маторина Мандельштам называл Митей и не отказывался есть с ним. Говорят, что он благодарил силача за еду и целовал ему руку. Гордый Мандельштам не мог этого делать! Или опять разыгрывал сумасшедшего?

При Маторине его не били, хотя он нарушал внутрибарачные законы: то бросался пить воду из ведра, то пайку хватал. Был небрежен. Маторин заставлял его мыться. Говорил: «Ося, делай зарядку – раз! Дели пайку на три части – два!» Как-то он пришёл к Меркулову в рабочий барак и не терпящим возражения голосом сказал: «Вы должны мне помочь!» – «Чем?» – «Пойдемте!» Они подошли к «китайской» зоне… Мандельштам снял с себя всё, остался голым и сказал: «Выколотите мое бельё от вшей!» Меркулов выколотил.

Осипу нужна была нянька, Надежды, жены, рядом не было, и период относительного спокойствия сменялся у него депрессией, тогда он хотел перебраться в другой барак. Постоянно был голоден. Иногда приходил в рабочий барак и клянчил еду у Крепса. Крепс (будущий академик-физиолог) сам часто зазывал Мандельштама и подкармливал его. Кожаное пальто Мандельштам вроде бы выменял на сахар (по другим сведениям – оно всегда было у него). 

Смерть поджидала

Мандельштаму удалось промучиться в пересылке 77 дней — 11 недель, с 12 октября по 27 декабря 1938 года. Поэт-песенник Казарновский стал одним из свидетелей последних его дней. После в Ташкенте в 1944 году его терпеливо выспрашивала о муже Надежда Яковлевна. А там, на Второй Речке, Казарновскому не нужно было объяснять, кто такой Мандельштам. Узкое, худое и измождённое, но не обозлённое лицо поэта запомнилось ему на всю жизнь. Борода утыкалась в щеки, лоб сливался с широкой залысиной, посередине – хохолок. Голос тихий, речь – осторожная, настороженная.

Был такой странный случай: голодные Матвей Буравлёв и Дмитрий Фёдорович Тетюхин как-то в бараке умирали от желания покурить. Вдруг к ним явился человек, лет 40, и предложил пачку махорки в обмен на сахар. Взял сахар, осмотрел, полизал и вернул. Сказал, что он не сладкий. Это был Мандельштам. 

Да, голод заставлял его ходить по лагерю, читать стихи в обмен на еду. Но даже его знаменитое стихотворение о Сталине не помогало. Он стал назойливым и настырным. Его не били, но грозились.  

Да, состояние Мандельштама ухудшалось. Врач, осмотрев его, сказал: «Жить ему недолго. Истощён, нервен, сердце сильно изношено (порок), в общем, не жилец». В больнице продержали около недели. Он немного оправился. Врачи устроили его сторожем на склад одежды покойников: за это он получил тулуп и добавочное питание. Но в лагере начался сыпняк, и его перевели обратно в барак. В последнем письме родным Мандельштам писал: «Я нахожусь – Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак… Здоровье очень слабое. Истощён до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги – не знаю, есть ли смысл. Попробуйте всё-таки. Очень мёрзну без вещей…» Слабея, он стал впадать в напряжённое молчание, а 20 декабря окончательно слёг и практически не вставал. Лежал с открытыми глазами, левый глаз дёргался. Дёргался потому, что внутренняя речь его и мысли постоянно работали, звучали в нём.

И вот 26 декабря, в 10-11 часов, жильцов 11-го барака повели в баню, на санобработку. Никаких исключений не могло быть: хоть при смерти… Мандельштам сполз с нар, долго завязывал шнурки, надевал пиджак, вязаную шапочку, вталкивал в узелок вторую рубашку… 

В бане разделись, вещи повещали на крючки и передали зэкам-санитарам. Стойки с одеждой загнали в жаропечь. Обрабатывали и людей: волосяные покровы смачивали дурно пахнущей жидкостью (раствором сулемы). Заключённые сидели на корточках, сильно замёрзшие ходили взад и вперед. Больного Мандельштама трясло. Когда из жарокамеры выехало прошпаренное, дымящееся бельё, из печи запахло серой. Люди с горячей одеждой ринулись в другой отсек. Многие не выдерживали – падали замертво. И Мандельштам, положив левую руку на сердце, рухнул, как стоял. Подбежавшие товарищи повернули тело: никаких мышц – одна кожа.

Пришла медсестра, пульс не нашла. Долго слушала сердце. Вынула зеркальце, поднесла к носу. Начальник смены прикатил низкую тележку с большими колесами. Побрызгав на неё и на неподвижное тело мутным и густым раствором, всё, что осталось от Мандельштама погрузили и увезли. Отвезли в больницу, в которой он вдруг ожил и молча пролежал целый день. А 27 декабря, во вторник, в 12.30, умер по-настоящему. Акт N 1911 составлен был дежурными врачом Кресановым и фельдшером (фамилия неразборчива). Согласно акту – у Мандельштама были паралич сердца и артериосклероз.

Похоронили О.Э. Мандельштама в январе 1939 года. Стояли морозы. Умерших накапливали возле больнички грудами. Прежде чем покойника похоронить, урки обыскивали одежду и клещами вырывали золотые коронки (у Мандельштама были золотые коронки). Снимали с помощью мыла кольца, а если не поддавались, отрубали пальцы. Живые наблюдали из бараков, как зэки с колотушками проламывали черепа мёртвым на выезде, чтобы живой не затесался. Хоронили на владивостокской «транзитке» без гроба – в нательной рубахе, в кальсонах, иногда оборачивали простынёй. Мёртвые тела опускали в каменный ров, глубиной 50-70 см. Присыпали землёй и притаптывали, весной вывозили  дальше. 

Сколько людей прошло через пересылку? Никто не знает! Максимальная вместимость – 18 тысяч человек, пересылка действовала с 1931 по 1941 год. Сколько людей было захоронено? Никто не знает! Яму эту народ назвал именем Мандельштама.

Знакомство с Ручьёвым

С Борисом Ручьёвым моё знакомство произошло в старших классах, в библиотеках ещё сохранились в закутках его стихи. Потом – в институте распознавание продолжилось, углубилось, когда моя семья в 2005 году переехала в Челябинск. Здесь только и говорят о Ручьёве – гордятся. Не скажу, что поэзия Бориса Ручьёва запала сразу мне в душу. Она иная, не такая, как у Мандельштама. Молодой Ручьёв – это запах Магнитки, скрежет, лязг. Это поэт, который посвятил строителям и рабочим много возвышенных поэтических строк:

Мы жили в палатке,

как ветер, походной,

постели пустели

на белом восходе,

буры рокотали

до звездной поры

в нетронутых рудах

Магнитной горы.

Н.Г. Кондратковская (поэт жил в Кургане с конца 1920-х г.г.), рассказывала, как на одном из занятий в школе новенький ученик, решился почитать свои стихи. Молодой преподаватель литературы после первого стихотворения остановил чтеца и попросил назвать фамилию. «Кривощёков», – сказал мальчик и начал читать второе. Учитель вежливо остановил его: «У нас читают свои стихи». «Я читаю свои», – ответил ученик. А вот строчки из стихотворения «Зима» (газета «Красный Курган», 1925 г.). Поэту всего 15 лет:   

Хороши огневые закаты

В снеговом изумрудном огне,

Когда сумерки сгустком мохнатым

Загудят на уснувшей земле. 

Но однажды он всё изменил в своей жизни: после десятилетки отправился на строительство большого металлургического завода. Работал плотником, бетонщиком, литсотрудником в газете «Магнитогорский комсомолец». На Южном Урале произошёл его стремительный литературный взлёт. Марк Гроссман вспоминал: «Как всякий прочный, крупный талант, Ручьёв сразу вошёл в большую литературу и надёжно занял в ней место, и уже было невозможно спутать его голос, его интонации и темы с голосом и интонациями других, даже больших поэтов».

Сборник стихов «Вторая родина» вышел в Свердловске в 1933, а в Москве в 1934. Редакторами московского издания стали Эдуард Багрицкий, Алексей Сурков. В 1934 Урал делегировал Бориса Ручьёва на Первый Всесоюзный съезд писателей. Николай Куштум с трибуны дал высокую оценку его творчеству. Ручьёв был принят в Союз писателей. Членский билет ему подписал А.М. Горький. В 1935 году поэт стал студентом-заочником Литературного института. И жизнь его стремительно набирала обороты, как вдруг страшный «молот» чьей-то рукой был опущен с размаху на его голову.

Арест Ручьёва

Легендарный певец Магнитки Борис Ручьёв был арестован 26 декабря 1937 года. Он успел жениться в марте на учительнице Серафиме Каменских. Перебрался в Златоуст. Там его, работавшего в газете «Пролетарская мысль», арестовали по клеветническому обвинению в контрреволюционном преступлении и репрессировали. А 28 июля 1938 года он был осужден выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР на 10 лет лишения свободы (по 58-й) как «участник право-троцкистской группировки, действовавшей на территории Челябинской области» и отправлен в лагеря. Арестован с группой магнитогорских литераторов, исключён из Союза писателей. Было ему 24. 

Потрясённый арестом, он день и ночь думал в тюрьме о своем нелепом положении, и не он один. До сих пор неясно, кто был автором доноса на Ручьёва. В распоряжении следователей НКВД якобы были признания и показания его друзей-литераторов – Губарева и Макарова (расстреляны), Люгарина. В деле записано и признание Ручьёва: «…Я действительно являлся участником подпольной организации правых и вёл активную контрреволюционную деятельность?» Ничего удивительного! Всем записывали признание.

Челябинский историк Игорь Непеин, автор книги «Палачи и жертвы», изучив документы в архивах ФСБ, обратился за разъяснениями в «органы»: «А где же донос на Ручьева?» Никакие доносы, если даже они и были, в следственных делах не хранились. Из челябинской тюрьмы поэт писал: «Несмотря на все мои протесты и отрицания клеветнического обвинения, доказательства невиновности грубо попираемых следствием, 28 июня 1938 года я был осужден выездной комиссией Верховного суда СССР и по ст. УК РСФСР 98-7, 17-58-2, 58-11 приговорён к лишению свободы на десять лет с поражением в правах на пять лет».  

Последнее свидание Б.А. Ручьёва с женой в тюрьме произошло 18 июня 1938 года.

Красно-белый террор

Назвать точное число репрессированных на Южном Урале до сих пор не могут! В архивах – следственные дела и скупые фотографии. При лютых обысках в тюремных камерах у зэков изымали часто записки. Они в этих же папках: осужденный по 58-й статье Уголовного кодекса преподаватель политэкономии Максим Давыдов написал заявление в НКВД о «незаконных методах следствия»: выцветшими чернилами на пожелтевшем куске ткани, порыжевшей от крови. В 1938 году многие не понимали, что происходит в стране.

В архиве хранятся около 38 тысяч дел (58 статья), по одному делу могли проходить человек по двести. Многие дела осели в Екатеринбурге, да и по всей России. Беда коснулась почти каждой семьи: «именем революции» расстреливали каждого третьего. На Южном Урале было репрессировано всё духовенство (1937).

Арестовывали людей с 1919 года, с периода национализации, до 1953. Репрессиям подвергались сначала дворяне, потом – купцы, казаки, колчаковцы, затем – немцы, калмыки, следом – крестьяне, партийные советские граждане, образованная интеллигенция, малограмотные труженики села. Приговорены к расстрелу 11592 человека, осуждено – 25449, находились на спецпоселении по классовому признаку 20145 семей (54 тысячи человек), по национальному признаку – 36099 человек, членов семей украинских националистов – 7180, привлечено к принудительному труду в условиях ограничения свободы более 40 тысяч.

Лагеря

В начале 30-х годов ХХ века шло освоение района в бассейне реки Колыма. Велись геологические работы по добыче золота, цветных и редких металлов. В ноябре 1931 года был создан государственный трест по дорожному и промышленному строительству (Дальстрой), который подчинялся наркому внутренних дел. Для доставки грузов были определены морские пункты: Нагаево на побережье Охотского моря и Амбарчик на побережье Восточно-Сибирского моря. В пароходство вошли закупленные в Голландии в 1935 году крупные суда «Дальстрой», «Джурма», «Кулу», «Феликс Дзержинский», «Индигирка». 

А 1 апреля 1932 года был подписан приказ № 287 о создании Севвостлага для обслуживания Дальстроя «организованной рабочей силой». Уже в январе-феврале 1931, в бухту Нагаево на пароходе «Сахалин» прибыла первая партия заключенных, вольнонаемных и стрелков военизированной охраны, а в навигацию 1932 доставлены ещё свыше 10 тысяч заключенных, 28 тракторов, 67 автомашин. Ежегодно стали завозить по 20 тысяч заключенных. Не стану здесь останавливаться на прибытии Бориса Ручьёва на Восток. Дорога была та же, те же страдания, что и у Мандельштама. Разница – Ручьёв был слишком молод!

Севвостлаг насчитывал 354 лагеря, из которых не вернулись домой 230 тысяч человек. В них тянулась  печальная, трагическая жизнь, изнурительная работа за миску баланды и пайку хлеба. И Борис Ручьёв после славы, обрушившейся на него, оказался выброшенным из жизни, как мусор:

Вправду я умирал и не умер,

голодал, задыхался и дрог.

Вправду стал и грубей и угрюмей…

Он замолчал на четыре года: не сочинял. Вернулся к творчеству, когда оказался в лагерной больнице, чудом выжив. Получив отказ на просьбу об отправке на фронт, стал самое важное зашифровывать в крохотных, со спичечный коробок, записных книжках, которые зашивал в подклад пиджака, в голенища сапог. Сегодня суровый и сдержанный рассказ о Колыме можно найти в его поэме «Прощанье с юностью», созданной им в 40-х годах в лагере устно, опубликованной по памяти в конце 50-х.

Подобное возрождение происходило с героем рассказа «Сентенция» Варлама Шаламова. Заключённый ГУЛАГа, утративший былые ценности, однажды обнаружил, что в его мозгу неким чудесным образом возникло торжественное слово «сентенция». «Прошло много дней, – повествовал шаламовский рассказчик, – пока я научился вызывать из глубины мозга всё новые и новые слова, одно за другим…» 

Ручьёв смог вернуться с Востока благодаря поэзии. Ещё потому, что арест у него был первый, у Мандельштама – второй, и поэзия оказалась в его случае бессильной, она не смогла вытолкнуть из пропасти безнадёжного больного. Ручьёв же был молод, и его организм тянулся к жизни.

Возращение

Десять лет провёл (1938–1947) Борис Ручьёв на зонах Севвостоклага НКВД. Он работал в Магадане, Хандыге, Оймяконе на лесоповале, дорожном строительстве, золотых рудниках. По окончании срока поэт был лишён возможности проживать в крупных городах. Реабилитировали только в 1956. А 30 января 1957 поэт направил на имя председателя СП СССР А.А. Суркова заявление на восстановление писательского билета, в том же году просьба его была удовлетворена.

Сохранился протокол допроса Б. Ручьёва, проведённого 6 ноября 1956 года, спустя месяц после реабилитации, в Узненском районе Ошской области Киргизии. Борис Александрович полностью отказывался от показаний 1938 года: «Уполномоченный Челябинского НКВД Стадухин… с ругательствами и угрозами потребовал от меня немедленного признания предъявленных обвинений… Тогда я решительно заявил следователю Стадухину, что предъявленное мне обвинение считаю нелепостью, так как ни о какой контрреволюционной организации я ничего не знаю, членом и участником такой организации никогда не состоял, не состою и не могу состоять по своим убеждениям».

С 1957 стала пробиваться скупая ручьёвская правда. К своим «Стихам о далеких битвах» (1966) Ручьёв в предисловии написал: «Но душа не могла быть без святого, животворного чувства поэзии и, оживая, требовала слова, откровения, исповеди». Он вернулся в город своей юности – Магнитогорск. Вернулся, но испытал вновь боль предательства, подвергся глумлению «собратьев» по перу. Они старались вычеркнуть из памяти уральцев имя Ручьёва, принизить его творчество.

Особенно преуспевали в антиручьевской кампании Н. Воронов, И. Варламов, В. Машковцев. Поговаривают, что те, кто пытался дискредитировать поэта, после кормились на его славе: выбивали бюджетные деньги на различные мероприятия. Именно интриги, доносительство, зависть, подлость сократили жизнь Ручьёву. Мог ли Ручьёв рассказывать им, мелким душою, о своей встрече с Мандельштамом? Нет!

Диагноз: Поэт, чистый, светлый ребёнок

Борис Александрович Ручьев скончался 24 октября 1973 года, в возрасте 60 лет от кровоизлияния в мозг, но он успел восстановить многое из написанного в лагерях, отредактировать, несмотря на сражения с редакторами, закрывавшими лагерную тему. Но кому же он успел поведать о Мандельштаме?

Шаламовым же, прошедшим через владивостокскую пересылку за 15 месяцев до Мандельштама, был написан рассказ «Шерри бренди» о том, как в бараке пересыльного лагеря умирает от голода, цинги и истощения заключённый поэт. Версия, изложенная в рассказе, противоречит известным сегодня свидетельствам о смерти Мандельштама, но многие думали, что это написано о нём. Версий о смерти Мандельштама вообще было много. Одни очевидцы рассказывали, что поэт умер на нарах в 11 бараке (как в рассказе Шаламова). Другие – что его, заболевшего тифом, перевели умирать в лазарет. Третьи – что Мандельштам упал замертво во время противотифозной санобработки…

Понятно, почему свидетельствовали все зэки по-разному. Люди находились в стрессовом состоянии: одним запала в душу барачная жизнь и мёртвый Мандельштам, а он и был почти мёртвым. Другим мёртвый и обнажённый поэт на холодном полу помывки врезался глубокой отметиной на всю жизнь! Третьи имели достоверную информацию, но с трудом верили в больничное воскрешение поэта. Да и об этом ли было размышлять, когда завтра любой мог стать покойником!

Невозможно поверить в то, что распевающий на студиях в начале ХХ века стихи маленький гордый Мандельштам был превращен в беспомощное и затравленное существо. Что зэки? Простому обывателю не дано понять, кто такой Поэт? Поэт же не живёт на земле и на Земле вообще. Он живёт в другом измерении, на небесах, на иной планете. Подвергшись однажды аресту и заключению, унижению, травле, а, может, и отравлению, разве может он верить после этого людям? Вши – для него трагедия! Отсутствие прежних друзей – беда! Любимого человека нет рядом –  катастрофа!

Да! Поэту нужна нянька! У него нет времени на быт и будничные мелкие проблемы даже в зоне: в его голове идёт постоянный процесс мыслеизвлечения, рифмования, бесконечное обыгрывание слов. Мандельштам как-то писал: «Любое слово является пучком, смысл из него торчит в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку». И Поэт – это чистый ребёнок! Рядом с ним должен быть всегда кто-то взрослый, и когда он под чьей-то опёкой, то может жить. Защиты не было!

В бараке человек на триста он чувствовал себя чужим. Большие нары: сначала – место Моисеенко из Смоленска, потом – Владимира Ляха, ленинградца, геолога, за ним – Степана Моисеева из Иркутской области, дальше – Ивана Белкина, шахтёра из-под Курска, ещё дальше – Мандельштама, наконец, – Ивана Никитича Ковалёва, пчеловода из Благовещенска. Он-то и стал последней опорой поэту: помогал влезать на нары и спускаться, защищал. Но это всё было не то, не то! Вообще-то к нему соседи относились почтительно, звали по имени-отчеству, на «Вы», называли вежливо «Поэт». Но он чувствовал себя чужим! Духовного взаимопонимания не было! И всегда находились те, для кого заросший Мандельштам являлся посмешищем. Он был совсем седой…

Вменяем!

Чтобы не писали сегодня психологи, какие бы диагнозы не ставили – Мандельштам остался Человеком. Вот пример! В лагере был дефицит воды, и воду охраняли. Осипу Эмильевичу тоже выпадало дежурство. Кто-то постарше подходил: «Водички бы испить…» Мандельштам отворачивался… Когда стал угасать, свою порцию баланды отдавал Ковалёву. В то время в бараках находились вместе тифозные и здоровые. Был объявлен карантин. Мандельштам уже не вставал, но ни разу не пожаловался.

А вот официальное медицинское заключение:

«1938 года, июня 24 дня, мы, нижеподписавшиеся, свидетельствовали во Внутренней тюрьме НКВД заключенного – МАНДЕЛЬШТАМ Осипа Эмильевича, 47 лет, причем оказалось, что он душевной болезнью не страдает, а является личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию. Как недушевнобольной – ВМЕНЯЕМ.

Председатель Комиссии Военврач 2 ранга СМОЛЬЦОВ».

Просто он был Поэтом…

Догадываясь о смерти мужа, драгоценного своего ребёнка, Надежда Яковлевна обращалась к наркому внутренних дел Лаврентию Берию с дерзким письмом. Только в июне 1940 года Александра Эмильевича Мандельштама вызвали в ЗАГС Бауманского района, где вручили свидетельство о смерти старшего брата. В своих мемуарах Надежда Яковлевна недоумевала, почему вдруг оказали такую милость? Скорее всего, сработали её запросы, посланные ею, первый – 19 января 1939 года в Наркомат внутренних дел, второй – 7 февраля 1939 в Главное управление лагерей.

Некоторые дела, заведённые ещё при Ежове, начали пересматриваться, и Надежда Яковлевна стала добиваться реабилитации мужа по «повторному делу». Однако прокурор Козьма Никиточкин ей отказал, даже не запросив сведений о поэте. Жив ли? Свою жизнь Никиточкин закончил персональным пенсионером. Говорят, Воронежская прокуратура  на своём сайте размещает хвалебные статьи о нём… Осип Мандельштам был реабилитирован посмертно: по делу 1938 года – в 1956, по делу 1934 года – в 1987. За «пасквиль» о Сталине не сразу. Ушедшая из жизни в 1980 году Надежда Яковлевна так и не дождалась последней реабилитации мужа.

В.В. Набоков называл Мандельштама единственным поэтом Сталинской России. А современники сравнивали его с птицей, с гордо запрокинутой головой, хохолком, за манеру клокотать, читая стихи. Певчая птица не выжила в железной клетке сталинского лагеря.

Когда наступила пора «оттепели», то в потоке издаваемой литературы, посвященной трагедии гулаговщины, вновь пробился родник забытой романтики – это была и поэзия Бориса Александровича Ручьёва. Окутанный  щемящей грустью до боли в сердце, он не утратил любви к неласковой Родине, веры. «Библиотека «Огонёк»» (лет 60 назад) познакомила советских читателей с подборкой его стихов. Вычеркнутое из советской поэзии имя Бориса Ручьёва, было уже мало кому известно, но книжка мгновенно исчезла с витрин киосков. Народ, как лакмусовая бумажка, определил сразу, что нужно читать и кого нужно знать!

Встреча могла состояться

Уральского поэта беспокоила мысль о том, как правильно передавать словом жизнь: «В основе каждого стиха должна быть достоверность жизненного испытания. Писать только о том главном, что сам пережил, вытерпел, в чем убедился». Но, видимо, написать обо всём самому не хватило духу, «в нём страх ещё жил». Он не дожил до того времени, когда мог бы рассказать о смерти Мандельштама всем.

Валентин Сорокин, признанный челябинский поэт, давно живущий в Москве, в своей статье «Высокое страдание» (1993) сообщал: «Борис Александрович Ручьёв много повидал и пережил, много знал из того, что нам сегодня доступно. …Ручьёв ещё 30 лет назад рассказал мне – в гибели Кирова замешана женщина… Очень подробно Борис Александрович рассказывал о последних минутах жизни Осипа Мандельштама, уважая его и ценя».

Возможно, Ручьёв поделился ещё с кем-то, кому доверял. Устные рассказы о смерти Осипа стали обволакиваться фольклорной оболочкой, обрастать вариантами. Легенды слагаются в народной среде быстрее, чем разыскиваются факты. Что только не несла молва: поэт умер от голода, копаясь в куче отбросов; умирал на нарах и читал в бреду обрывки стихов; с парохода, уходившего в Колыму, его мёртвого сбросили в океан; уголовники, перепугавшись, привели ночью к умиравшему Мандельштаму какого-то поэта Р., который закрыл ему глаза… Р.? Ручьёв?

Сорокин молчал. Своё молчание объяснял так: «…в 1983 году я, бороздя Колыму на машинах и самолётах, ища «ручьёвские бараки» вместе с писателями Иваном Акуловым и Владимиром Фомичёвым, «проговорился» одному северному литератору о кончине Мандельштама, и меня буквально с ума свели звонками, письмами, предложениями, обещаниями и срочными заказами. С тех пор — я молчу».

Однако в книге Л.А. Сычёва «Время Бояна» есть кое-что: «Я знаю, как он погибал, Борис Ручьёв мне рассказывал. Подбежали к нему, к Ручьёву, заключённые, говорят: «Иди, там твой поэт умирает». Зона общая, но в помещениях они были разных. Когда Ручьёв пришёл, Мандельштам лежал на нарах один. Кость и кость – до того исхудавший! Он уже умирал, а просил пить. Несколько минут ещё прожил. И Ручьёв мне рассказывал: «Я – говорит, – Валя (В. Сорокин), нашёл пятаки и по русскому обычаю перекрестил его, глаза ему закрыл и положил на них монеты»».

Возможно, Мандельштама бывшие зэки, спустя много лет, перепутали с Борисом Корниловым? У Валентина Сорокина есть такой сюжет: «На Колыме до Бориса Ручьёва доползли слухи: в бараке соседнем умер поэт Борис Корнилов. Было раннее зимнее утро (время смерти Мандельштама 12.30 – мы теперь это знаем). …Ручьёв спрыгнул с нар, накинул ватник и выбежал. Лезвиями стальными скрипел снег. Взрыдывали полозья. На дровяных санях – навзничь опрокинутый труп. А на нём сидит зэк и со свистом стегает тюремную клячу. Увозят мёртвого. Ручьёв пустился за санями, но рывок и сани уже за воротами зоны. А на Ручьёва охранник повернул штык…

– А Бориса увезли?» Много путаницы!

Ручьёв, когда Мандельштам умирал, находился в пересылке – это факт! Доказательство в статье «Жизнь идёт, как на архипеЛаге…» Л.П. Гальцевой. Она использовала многие материалы, в том числе воспоминания Серафимы Ивановны (жены Ручьёва), ушедшей из жизни в 1969 году. Да и сам поэт в конце своей жизни, незадолго до смерти, тяжело и безнадёжно больной, восстанавливал в памяти запутанный свой маршрут на Колыму. Вот его записи: «1938. Октябрь. Владивосток. Пересылка. Вторая Речка». А вот ещё одна: «1939. Июнь. Магадан. Прииск Чагурье. Осенью – Ягодное. Зимой – Аннушка– раскомандировка».

Ручьёв рассказал правду о смерти Осипа Мандельштама, но его слова обросли потому десятками вариантов, что в лагерях умер не один поэт, а сотни. Смерти были похожи. А людям хотелось создать вечную память маленькому, высохшему, но героическому Мандельштаму. Вот и увековечили! Ручьёв не был придумщиком, об этом говорят его размышления: «1. Что в людях страшного? Покорность своей судьбе, душевная глухота, равнодушие к красоте, к правде; 2. Я написал мало, но писал в тяжёлых условиях, таких, когда здравомыслящие люди и не помышляли об этом. И всё, что я пережил, написал, запечатлено по мере своих сил, честно, правдиво; 3. Мой принцип – произведение, любое, должно быть чистым и прозрачным по смыслу до самого дна, никакой мути».

А вот поступок Ручьёва. Рукописный набросок стихотворения Осипа Эмильевича Мандельштама, сделанный им, когда вернулся в Магнитку, он хранил до конца жизни. Хранил, несмотря на то, что Мандельштам был под запретом, несмотря на то, что угроза повторного ареста после смещения Хрущёва была вполне реальной. Но Борис Александрович не выбросил, не сжёг листочек, на котором, красным карандашом были выведены бессмертные строки Осипа Мандельштама:

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,

До прожилок, до детских припухших желёз.

Ты вернулся сюда – так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских ночных фонарей…

И ещё один поступок. Борис Ручьёв всегда отрицал своё авторство песен «Тякеть, тякёть по Марксу горючая слеза» и «Я помню тот Ванинский порт». Не примазался к славе. А сколько вариантов народ создал про Ванинский порт? Десятки, сотни! Так получилось и со смертью Мандельштама. Одна беда – сам Ручьёв ни строчки не оставил. Потому сейчас, когда мы знаем, как умер Мандельштам на самом деле, Ручьёв пока остаётся только косвенным свидетелем его смерти. Конечно же, Ручьёв закрыл глаза пятаками ещё живому Мандельштаму в бараке, но уже бездыханному и очень похожему на мертвеца. И был Борис Александрович всю жизнь уверен, что Осип умер в бараке.

Судьба объединила их, не спрашивая, как тысячи других зэков, хотя Мандельштам был жителем XIX века от воспитания до мыслей, с головы до пят, а Ручьёв — конкретно поэт своего ХХ века, века промышленности и индустрии. Но они оба оставили свой след в русской поэзии – их имена известны всем!

Надежда Лысанова,

член Союза писателей России

Челябинск