Sтраница Основного Sмысла

Встреча на пароходе, часть вторая

(Продолжение, начало в выпуске за 20 апреля 2015 года)

Солдатский месяц

3 июля. Вторая половина дня.

Дождь и поэтому – свободное время. Второй день мы в солдатской форме, в новеньких гимнастерках, в тяжелых кирзовых сапогах, в легких непривычных пилотках. Пока бродим стадом рассеянных интеллигентских людей. Правда, в строю, случаются минуты «вдохновения», и мы вдруг чувствуем, что шаг сладился, и слышен глухой, тяжелый, четкий грохот сапог. Ритм захватывает.

- На месте! Тверже шаг!

Кажется, деревья подпрыгивают в такт маршу и далеко дрожит недовольное эхо.

Сейчас потрескивает дождь на палатке, иногда сквозь брезент просвечивается бледная молния и гром, как огромный самосвал, сбрасывает на землю тяжелые гранитные скалы. Некоторые спят, рядом со мной сержант читает книгу, а четверо стучат по фанере, выкрикивая: рыба, дубль, чего заглядываешь, ставь, корешок, ах ты, матушку твою так, слезай с конца.

Как будто втянулся. Все-таки в армии трудно думать – нет времени. В первые дни вспоминал, размышлял, грустил, хохотал, а теперь живу только настоящей минутой. Никак не могу отослать письмо матери – нет почты. А все остальное – отодвинулось вдаль, а вглядываться некогда. Наедине с собой не оставляют, а задумаешься в строю – наступят на пятку или сам наскочишь на другого.

Отдыхает воображение, память, сердце. Вот так.

4 июля, восьмой час.

Сегодня в 10 часов вечера заступаю на дежурство до утра, по два часа через два часа. Сейчас отдыхаю (по уставу положено), а солдатики убирают район лагеря.

Вчера вечером вышли в степь по маршруту с компасами в руках – ориентируясь по азимуту. (Пардон – строиться!)

Так вот – продолжаю. Накануне прошел сильный дождь. Тротуары и дороги блестят лужами и отполированной сапогами землей. Идем как на коньках, обрызгиваемся, некоторые падают в кюветы – темно. Вышли в степь. Ковыль. Пахнет полынью и мокрой почвой. Падаем в старые окопы, заросшие травой. Иду – думаю стихи. Иду – ступаю, как попало, куда попало. Думаю о той, которая ушла, которую нужно забыть, которую трудно забыть. Можно – на месяц, но нельзя – навсегда. Думал о чем-то путанном и туманном.

Вернулись в 12 часов. Ушли спать. Подъем в 6 часов. Норма сна явно не по нраву.

Вот так.

Ночь с 4 на 5 июля.

Ну как не сфотографироваться в солдатской форме?

Я – на посту. Первый срок с 10 до 12 часов прошел быстро и незаметно. Думал о Ростове, о тех, кто сейчас гуляет в парках, сидит в кино или в кафе. Второй срок, с двух до четырех часов, прошел скучно. Прежде всего, меня разбудили безжалостно и жестоко – первое, что трудно простить. Надели на меня старенькую, пахнущую пылью шинель. А теперь брожу вдоль помещения, где хранится оружие. Утихают голоса солдат. Палатки бледнеют в темноте. В небе бороздят воздух огни самолетов. Они бешено скользят по небесному своду, волоча за собой хвост бурлящего грохота и тонкого свиста. Иногда далеко в спокойной темноте послышится четкий шум состава. Он спешит, кажется, уже изнемог, но все-таки непреклонен. Шум растет, и вот поезд совсем рядом за редкими деревьями, промчался мимо, как безумный, тяжело и часто дыша. Грохот утихает, скоро он затеряется совсем в тишине. Прощальный гудок доносится издалека. Паровозный гудок… Паровозный гудок — это всегда  грустно. Это прощания и встречи, незнакомое и знакомое, это ветерок у окна, бегущие рощи, села, поселки, шумные вокзалы, это – смотреть, смотреть, смотреть… Опять тихо.

Я хожу и, кажется, что пьян. Глаза слипаются, ноги подкашиваются, стоит на секунду забыться и – упал на землю. Верчу головой, приседаю, прыгаю, читаю стихи, мурлычу мелодии – не заснуть бы.

Тихо. Начинает светать. Невдалеке в болоте покрякивают лягушки. По-прежнему гудят над головой самолеты. Стрелка часов походит к четырем. Последние мучительные минуты. Наконец, появляется заспанный солдат, в такой же старой шинели, как моя. Ухожу в палатку, падаю на нары и сразу засыпаю.

6 июля. Воскресенье.

Только что принял присягу.

Пасмурный день. Маршем проходим у трибуны, на которой стоят офицеры и женщины, офицерские жены. Гремит марш. Подходим к трибуне. Команда – смирно! Шаг становится звучнее, тверже. Мной овладевает непонятное волнение. Глаза скользят по трибуне, ничего не видя. Четкий топот тяжелых сапог. В этом дружном шаге – мой шаг…

Теперь вспоминаю. Стоит стол, накрытый синим одеялом, за столом старший лейтенант и полковник, перед столом два взвода. Слышу свою фамилию. У меня в руках текст присяги. Читаю: «Я гражданин… клянусь». Ветер треплет лист. Щелкнул фотоаппарат. Две капли дождя упали на лист с текстом. Старший лейтенант подает мне руку…

7 июля.

Ходим на учения в степь в полном боевом. На нас навесили, нацепили, облепили – скатка, противогаз, автомат, полевая сумка, телефонный аппарат. Даже гимнастерки не видно. На плечи давят ремни, трудно дышать, трудно идти. Бежали, ползли, лежали. Было. А теперь на ужин.

Вот так.

10 июля. Скоро 4 часа.

Вчера на минуту стало грустно по причине обывательской – от зависти. Парень – высокий, несколько неуклюжий – получил телеграмму следующего точного содержания: «Люблю, жду, скучаю, целую. Таня». Ребята принесли ее с почты и (вот бродяги!) прочли во всеуслышание. Он подошел, вырвал телеграмму из рук, мельком прочел, свернул, покраснел, как говорится, до корней волос и на обязательные в таких случаях реплики известного характера оглянулся (чудак) недовольно и зло. А напрасно. Я бы, например, посмотрел бы на друзей-солдат и сказал бы им такую речь: «Ах, вы, братики-солдатики, сволочи вы порядочные, как бы ни скалили вы зубы, я вас все-таки люблю!»

Ночью мне приснился отвратительный сон. Это скорее не сон, а мои мысли. Как она? Я очень во многом виноват и виноват не своими поступками, а своей странной любовью, непонятной, неровной и непреходящей. Хочется, чтобы она оставалась счастливой.

Команда – «строится»! Скоро продолжу.

У миномета. Автор сидит, подперев голову левой рукой

Итак, вчера занимались в степи с 9 часов до 2-х ночи. (Спим, само собой разуется, маловато – 4-6 часиков). Шел мелкий ленивый дождь. Далеко на горизонте беспомощно и сонно моргали стаи мокрых огней. Степи не было: была тьма, начинающаяся в нескольких шагах и заканчивающаяся, казалось, чуть выше бледной линии горизонта. Пахло влажной травой и грязью. Мы, молчаливые и сонные, вокруг миномета. Тлеющая нить лампочки освещает мокрый, поблескивающий прицел. Шинель на спине промокла, капли дождя, скользя с пилотки на лоб, задерживаются на бровях, сползают в глаза. Время тянется медленно, как свернувшаяся слюна. Веки незаметно и непреклонно смыкаются. Закрыл глаза – стало очень легко, какое-то хмельное оцепенение тает, растекается по телу. Вдруг голова падает на грудь. Тогда становится ясно – засыпаю. Мучительно поднимаю голову, еще мучительней стараюсь поднять веки, кажется, земля держит меня, а я пытаюсь оторваться в небо, у меня поднимаются брови, но глаза открыть не в силах. Резко встряхиваю головой, сбрасываю со лба несколько капель и – словно вместе с ним – сбрасываю дрему. Широко раскрываю глаза, стараюсь так и держать их, широко раскрытыми. Втягиваю в легкие прохладный воздух, слышу, как быстрее забилось сердце. Но проходит несколько секунд, и веки неумолимо и мучительно опускаются. Самое трудное – чувствовать, что засыпаешь. Очевидно, примерно такое ощущение у кролика, который сопротивляется беспощадному притяжению удава.

Хожу, качаясь. Откуда-то далеко доносится шлепанье собственных сапог.

Солдаты говорят тихо, мурлыкающе, монотонно. Через каждые 50 минут – перекур, во время которых – анекдоты. Но и они кажутся не смешными, ненужными, навязанными. И потрескивает, потрескивает, потрескивает дождь, словно лениво перебирает мелкие стекляшки.

Но…

На жаре чистить пушку — не самое приятное занятие. Автор — у прицела

Грязная мокрая рука уткнулась в прохладный металл, каблук – в грязь, хриплые голоса: раз, два, три – дружное: «Взяли! Еще раз!» Скользят колеса, руки, ноги… Так работают артиллеристы. Трудно? Бывает. Легче – если дружно, по муравьиному. Бывает – всякое.

Вот – экземплярчик. Высокий. Здоровый. Губастый. Большие, почти прозрачные глаза, чуть навыкате. Большой курносый нос. Улыбка широкая, откровенная, улыбка, которую он ценит с тех пор, как девушки отметили ее. Но сейчас он хмур. Положил ладонь на ствол, держится. Симулирует. Солдаты не замечают этого. Нет, замечают, но до поры молчат.

Трудно – всем. Доверяют – всем.

…В столовой сели за стол девять человек. Нужно — десять. В тарелке – сахар на десятерых. Он делит его на десять частей, раздает всем порции, а две берет себе. Приходит десятый. Где «десятый» сахар? У него в пилотке. Краснеет. Всем неудобно и противно. Таких воспитывать надо палкой, воздействуя оной, прежде всего в области спины и ниже, а эти дистанции повлияют самым благоприятным образом на мозги. А за сахар – можно – сразу по мозгам. Так вот. Да ну их!

Ночь с 10 на 11 июля. Скоро 3 часа.

Я нахожусь на передовом НП. Мне светит ласковый, послушный фонарик. Под блокнотом – полевая сумка. Рядом спит разведчик. Вокруг снаряжение – телефонный аппарат, рация, стереотруба. Из глубокого окопа, на дне которого я сижу, видно далекое звездное небо. Только что пришел с КНП, вернее, с будущего КНП. Полтора часа копали окоп, теперь отдых до пяти утра, который я использую для записей.

Еще не спал, почему-то и не хочется.

Занимали НП на закате в полном боевом. На спине – рация. Ползем от рубежа к рубежу. Какое-то отдаленное ощущение военной обстановки. Гимнастерка на спине потемнела от пота. Ремни режут плечи, сдавливают горло и грудь. Переход закончен. Отдышались. Рекогносцировка.

В 8 часов привезли ужин – древняя, традиционная, перепетая, нарицательная солдатская каша, селедка и чай. Ели на свежем воздухе, усевшись на траве и положив тарелку на колени. Получился короткий, но веселый солдатский пикник. Сразу после этого я был отправлен на занятие ПНК и установление связи с КНП. Рация и телефон снова на плечи, и четверо уходят в степь. Прибыли. Сразу же установили связь по телефону. Но радиосвязь установить не удается. Они нас слышат, а мы их – нет. Выдумываем, предполагаем, спорим, умолкаем, кочуем с рацией с места на место. Ничего. Наконец, слышу в наушниках голос: «Волга, я Дуб, как слышишь меня, прием». С радостью отвечаю: «Дуб, я Волга, отлично слышу, прием». В наушниках снова: «Как слышишь? Как слышишь? Как слышишь?» Передаю: «Дуб, дуб, дуб, я Волга, я Волга, я Волга». Но все то же: «Как слышишь? Как слышишь?» Так и есть. Поменялись ролями. Теперь мы их слышим, а они нас – нет. Так и не удалось связаться, сговориться.

Наша «родная» гаубица, калибр 122 мм. Мы изучили ее назубок

По телефону передаю цели, которые наблюдает разведчик. Цели имитируемые. Комары прилетели на огонек. Начинается закалка нервов. Черти, садятся прямо на ресницы. Искусали-изукрасили.

Пахнет полынью. Ее пепельные стебли покачиваются от ветерка. Комар снует по стеклу фонаря, от него падает тень на бумагу. На гребень окопа выползает голубоватая луна. Иногда с хулиганским свистом от края до края окопа пролетают реактивные самолеты – три огонька, один из них ярче.

Неудобно посмотреть время. Переворачиваюсь на бок – смотрю: половина четвертого. Время сна. Смотрю в звездное небо. Сейчас у раскрытого окна на четвертом этаже спит девушка, забывающая меня. Кто знает, с кем она бродила, когда я кричал: «Волга! Волга! Волга!» Это не упрек. Очень многое нас связало за эти годы, и трудно представить, что я не имею права ее упрекать. Пусть будет счастлива с другим. Я ее не смогу сделать счастливой.

Сейчас спит мама в далеком стареньком доме. В темноте тикают часы. А может быть, она уже проснулась и перед тем, как встать, вспомнила обо мне. Еще до рассвета она откроет скрипучую дверь, скажет несколько слов корове и усядется доить ее. В свежем влажном воздухе запахнет утром. В предрассветной тишине одиноко и звонко зазвенит от молочных струй дно ведра… Уже около месяца нет от нее писем. Беспокоится, наверное. Хочу домой. Столько изменилось за полгода моего отсутствия… Время – шире шаг!

На этом заканчиваю. Посажу аккумулятор. Сейчас поброжу у окопа, покурю горькую махру, послушаю просыпающуюся степь! Счастливо, друзья! Где вы там?

12 июля, суббота.

Вчера пришли с учений в 7 часов утра, позавтракали и легли спать. Прошло неопределенное время. Сквозь сон чувствую, что в палатке невозможно душно, воздух горяч, накален, как у костра. Кажется, нельзя дотронуться до брезента, пышущего жаром. Мухи, глупые, невозмутимые, беспечные мухи бесконечно жужжат над головой, садятся на лицо. Чувствую, как четыре ножки щекотно перемещаются на моей коже. И все время какая-то батарея упорно долбит землю. Каждый выстрел – дубиной по голове. Дрожит земля, твердая солдатская подушка и вместе с ней, кажется, вздрагивают мозги. В час встаю, как больной, с шумящей, словно набитой опилками головой, вялый и злой. И это сон!

Продолжаю на реке. После ночных занятий сегодня с 10.30 до 11.30 дали отдых, который мы проводим на пляже. Ребята рядом играют в домино, стирают портянки, прыгают с вышки нагишом (никого нет, несмотря на то, что на другом берегу домики и землянки, в которых обитают офицеры с визгливыми супругами).

После завтрака ходили смотреть стрельбу из безоткатного орудия. Мы расселись по сторонам в старом окопе метрах в 15 от орудия, нам посоветовали приоткрыть рот (разумеется, как можно, менее глупее), чтобы не заглохнуть, и мы начали ждать.

У орудия остался офицер и солдат, заряжают, надевают шлемофоны. Между нами пробежало возбужденное комментирование будущего выстрела. Все слишком старались не проглядеть полет снаряда, но выстрел все-таки оказался неожиданным. Я видел, успел заметить только, как над щитом, который стоял впереди орудия на 400 метров, промелькнуло светлое пятно воздуха, именно светлое и именно воздуха, потому что не было никакого представления, что это твердое тело, снаряд –  клубок светлого воздуха, пролетел над верхним срезом щита и врезался в землю недалеко от него, подняв небольшое облако дыма и пыли.

А сзади орудия струя дыма и пыли вырвалась из затвора, ударила в землю, срезала траву. Спалила, разрыхлила почву и прокатилась по земле дальше, растаяв метрах в 20-и от орудия. Вот почему эта махина называется «и нашим, и вашим».

К концу первой декады начинаю чувствовать, что такое армия. Это чудовищное недоразумение, придуманное людьми против людей. Армия сушит мозги, как солнце сушит сочный арбуз. Задавать вопрос: «Почему?» – ни себе, ни другим – бесполезно. Ответ всегда – нужно. Нужно полчаса разглаживать складки на соломенной подушке в пыльной палатке, где прохаживаются крысы и спят клопы; нужно пришивать белоснежный подворотничок, чтобы идти на рытье окопов, несмотря на то, что умываемся жесткой, пахнущей болотом и жестью водой и то не каждый день, нужно перекапывать три раза в день дорожки в лагере, только для того, чтобы чем-то заниматься.

Солдат – это бык, который ходит в сапогах, имеет цвет шерсти зеленый или, нам говорят, защитный, ходит в строю по команде «направо-налево», а не «цоб-цобе». В наше время это необходимо, нужно скрепя сердце смириться с этим, но люди будущего должны как можно скорей покончить с этим жестоким издевательством над человеком.

15 июля, час ночи.

Я в кабине грузовика. Все тот же фонарь освещает мой все тот же блокнот. На груди автомат. Я – часовой, нахожусь в артпарке. Рядом – полигон. Непрерывно, глухо потрескивая, в темное небо взбираются ракеты, гудят танки в ночной степи и громом раскатываются залпы орудий.

Иногда за рощицей часовым механизмом простучит поезд. И даже теперь ничтожные безжалостные, беспокойные комары с нудным писком вьются в луче фонаря.

Сейчас вот слышу высоко в небе, наверное, за облаками, гул пролетающего винтового самолета. Брожу по парку (не городскому, увы!). Думаю. Ну, оставлю себя наедине. Спокойной ночи, друзья, я не тревожу вас больше, спите.

15 июля. 11 часов.

Снова заступил на пост. А перед этим проснулся и спугнул ящерицу, устроившуюся у меня на груди. Стоит неподвижная жара, в которой гаснут далекие звуки, и в ленивой тишине слышится только ленивое и неумолкающее жужжание мух.

Вчера всю ночь шумела степь.

Ракеты взлетают в небо, освещая степь мертвым холодным светом. Они взбираются на определенную высоту, потом, словно раздумав, нехотя переворачиваются и падают вниз, последним светом осветив бледный зигзагообразный хвост дыма.

Смотрю и смотрю. Еще одна ракета. Эта вытянула над темной линией горизонта длинную растущую шею и превратилась в змею с красной колючей головой. Загудели танки. Целая стая белых ракет осветила сизую пыль, поднятую танками. Через некоторое время – зеленая ракета нетерпеливо тянется ввысь, но опять неудачно. Моторы глохнут. Танки стоят где-то в темноте, словно прислушиваясь к тишине. Неожиданно тьма за горизонтом вспыхивает ярким заревом, и святящаяся точка снаряда скользит над горизонтом, рикошетирует и опять подпрыгивает в небо. Проходит несколько долгих секунд и раздается оглушительный залп. Кажется, какая-то невыразимая сила толкнула воздух из-за горизонта, воздух поддался, отпружинил на несколько метров, но опять занял прежнее положение. Пронзительный свист вслед за снарядом сверлит воздух, со всех сторон к месту выстрела откатывается волнами многократное эхо. Танки отстрелялись и перешли на новый рубеж. Снова повторяется все сначала. 

Ночь с 15 на 16 июля.

Одни приключения. Перебирались на новое место жительства. Перенесли палатку, натянули ее, вещи перебросили, кое-как заправили постели и убежали на реку. Было уже темно.

Река блестит чистым мягким зеркалом. В нем отражается прибрежный камыш, столбы, домики со светом в окне. Идиллия. Вокруг – никого, тем более из женского мира. Мы трезво оценили это обстоятельство и решили купаться, в чем мать родила.

Вечерняя река – это мягкая постель после трудной физической работы. Кажется, что это не вода, а мягкий ветерок, кажется, что не плывешь, а летаешь. Превосходное настроение. Кричим, поем, фыркаем, смеемся… Но стоило выйти на берег и все пропало. «Ты здесь? – сказали комары, – нам все равно кого кусать». Но мне показалось, что они именно на меня набросились, как собаки: «Вот он! Наконец!» Я нащупываю их то здесь, то там, впившихся деловито в мокрое тело. Но их много, очень много.

Я словно перекатываюсь по колючей траве. Честное слово, мне становится душно и даже страшно. Мы с ужасом побежали в лагерь. И вечерняя вода забыта.

Горит свеча. Пыльно. Устраиваемся спать. То один, то другой спрашивает, где его вещи. Улеглись. 11 часов. Проходит час. Не сплю. Проклинаю комаров, духоту, пыль… Чувствую – никто не спит…

- Потуши свечу!

Каким-то чудом засыпаю.

Меня разбудил призывный клич:

- Клопы!

Как будто крикнули:

- Догадался!

Замигала свеча. Все стали шарить в постели, с ужасом обнаруживая жирных, не подозревающих ни о чем клопов.

- На улицу!

В темноте перетрусили постели, но, казалось, клопы не стряхиваются. Осторожно, недоверчиво, ожидающе забираемся под одеяла. Каждая крошка кажется клопом. Не дай бог ночью дождь – промокнем, но в палатку не вернемся. 2 часа ночи. Заснули. Наверное, и во сне у нас были злые физиономии.

16 июля.

Смотрю в амбразуру НП. Подполковник назначает мне цель. Первая стрельба на винтовочном полигоне. Произвожу расчеты, диктую команды. «Огонь!» По телефону передают: «Выстрел!» Поднимаю к глазам бинокль, жду, руки слегка вздрагивают. Выстрел. Даже не замечаю, где разрыв. Подполковник успокаивает – ошибка наводчика. Ему передается по телефону несколько соответствующих слов. Дальше все идет в пределах нормы.

Сейчас 9.45 вечера. Иду в кино – это рядом. Буду смотреть «Летят журавли». Кто знает, может быть, это мои журавли летят.

21 июля.

День трудового безделья. Полигон занят, и целый день нас заставляют делать самые глупые вещи, только что-то делать.

Вчера в 6 часов вечера вернулся с кухни. Устал, этого следовало ожидать, забрызган помоями, промаслен, потрепан, но не разбит. Воскресенье прошло в бесконечном громе посуды, в духоте и вони посудомойки. До сих пор в ушах отдается звон алюминиевых тарелок, ложек, котлов, плеск грязной, жирной, остывшей воды, в которой противно плавают куски каши. Нудная безнадежная работа. Моешь, моешь, моешь, а тарелкам нет и нет конца. Правда, на кухне – ешь, сколько хошь, но всякий аппетит пропадает после того, как узнаешь, как готовится эта самая каша.

Вот так. Так?

(На этом записи обрываются)

1958 год. Мне через месяц 22 года.

Надо же так — в Сталинград, учится воевать… Туда же, где воевали и умирали наши отцы. Тринадцать лет после войны, то ли уже, то ли еще…

Не уходит война.

Возвращались мы поездом. Из Прудбоя — в Сталинград, где почти весь день знакомились с городом. В одном из скверов обнаружили памятник Герою Советского Союза Рубену Ибаррури, сыну Долорес Ибарурри, испанской коммунистки, пассионарии, как ее называли («страстной»). Рубен погиб в боях под Сталинградом.

Универмаг в Сталинграде. До войны и в 1943 году

В те годы гостям Сталинграда, прежде всего, советовали побывать в универмаге, в подвалах которого располагался фельдмаршал Паулюс. Где его и взяли в плен. Вывели из подвалов.

К универмагу мы пришли. Подвалов нам не показали. Все, что нам было дано, — вообразить, как Паулюс поднимается по ступеням, выходит на заснеженную площадь и понуро идет, заложив руки за спину.

Случилось так, что как раз к тому времени Сталин был «разоблачен», и подарки, присланные ему к 70-летию, вывезли из Москвы в Сталинград и буквально вывалили в одной из комнат универмага едва ли не в вестибюле. Подарки мы осмотрели тоже. Из всех мне запомнился один — скульптурка Родена «Поцелуй». Что меня удивило: этот страстный мраморный поцелуй великого скульптора был подарен старику 70 лет, вождю и тирану.

Вечером мы уехали в Ростов.

«Магия свиной тушенки»

Статья в журнале «Новое время» с таким заголовком появилась через несколько месяцев после плавания на пароходе «Юрий Крымов»:

«Мистер Эллсуорт Рэймонд, профессор Нью-Йоркского университета, пожелал совершить поезду по Советскому Союзу. Он давно уже занимается «исследованием России», знает русский язык, который изучил, работая с 1938 по 1943 год в посольстве Соединенных Штатов в Москве.

Летом 1958 года Рэймонд проехал «от Балтийского моря до границы Китая». Вернувшись домой, он рассказал о своих впечатлениях в статье, озаглавленной «Что русские сообщили мне доверительно» и напечатанной в декабрьском номере журнала «Ридерс дайджест».

Редакция этого американского журнала рекомендуе произведение Реймонда как «один из наиболее захватывающих документов о России, появившихся на протяжении последних лет». Отмечено также и то обстоятельство, что автор «преднамеренно избегал встреч с официальными кругами и сосредоточил внимание на советских людях, с которыми он мог беседовать на их языке».

Нет спору — встречи и беседы с советскими людьми могли многое дать профессору Рэймонду. Знание русского языка открывало ему возможность лучше проникнуть в духовный мир  советских людей, которые упорным трудом сумели в поразительно короткие сроки  не только залечить тяжелые раны войны, но и двинуть далеко вперед экономику своей родины.

Но увы! Не об этом Рэймонд ведет речь. Рассказывая о встречах «с глазу на глаз» с безымянными «рабочими», «военными», «крестьянами», «инженерами», Рэймонд все мажет дегтем и старается создать у читателя самое мрачное впечатление о жизни в Советском Союзе. И напрасно редакция «Ридерс дайджест» рекламирует статью как «захватывающий документ». Это попросту набор вздорных небылиц, свидетельствующих, помимо всего прочего, о том, как мелко плавает их автор.

Вот, например, встреча Рэймонда с «пожилым рабочим», который «на мощеной булыжником» улице Ленинграда «начищал доблеска» мотоцикл. Стоило Рэймонду представиться, как «рабочий» тут же начал жаловаться: он, дескать, потерял свой отпуск, «заполняя бланки и стоя в очереди за мотоциклом». Но любой турист, пройдясь по улицам Ленинграда и заглянув в витрины магазинов, может убедиться, что мотоцикл покупается без труда и для этого не требуется заполнять бланки.

На палубе парохода «Юрий Крымов», как раз на том месте, где сидел американский профессор. Не помню, какая книга у меня в руках

Кого бы ни повстречал Рэймонд — все плачутся в его жилетку. В Ростове, по словам Рэймонда, ему жаловались студенты: вот, мол, 25 лет назад в Советском Союзе была нужда в специалистах с высшим образованием, а теперь, дескать, выпускники вузов не могут устроиться на работу. Будто те студенты, с которыми Рэймнонд познакомился во время прогулки по каналу Волга-Дон, тоже на это жаловались. Американскому путешественнику удалось отвлечь бедных юнцов от мрачных мыслей только с помощью граммофонной пластинки рок-н-ролла, предусмотрительно захваченной из Соединенных Штатов.

Вполне возможно, что на пароходе действительно оказались молодые люди, которые не прочь были послушать рок-н-ролл. Но что касается россказней Рэймонда о том, будто выпускникам советских вузов грозит безработица, то это чистейший вздор. Он мог бы узнать об этом даже из американской прессы, которая весьма интересуется подготовкой специалистов в нашей стране

Б.Б.».

(Последняя треть статьи сокращена)

Так мы кое-что узнали о мягком, покладистом профессоре из Америки, который не жалел времени для бесед со студентами из Ростова. Оказывается, это был Эллсуорт Рэймонд. Однако он скрыл от нас, что русский язык изучил не у себя дома за океаном, а в Москве, в американском посольстве. Обманул нас. А почему? А потому, что был он не «обыкновенным» туристом, а дипломатом, «специалистом по России», и имел специфический интерес к нашей стране.

В 1938 году (мне был год) Рэймонд приехал в Москву. Началась война, мое село заняли немцы, а Рэймонд — в Москве. Зима 1943 года, битва под Сталинградом, «котел» Фридриха Паулюса, фельдмаршала выводят из подвалов Сталинградского универмага — и что? Рэймонд в Москве? Или уже уехал? В любом случае, он свидетель этих событий, потрясших мир. И что? Как он их воспринял?

Эллсуорт Рэймонд смотрел дальше тех событий. Он думал не о победе над Гитлером, а о победе над Сталиным. В 1943 году он уехал из Москвы в США — создавать атомную бомбу.

Михаил Фонотов

Челябинск

(Окончание следует)